Книга скворцов

– Ну, будет насмехаться над поэтами, они ведь учат нас если не своими стихами, то по крайности зрелищем своих нравов; что до острот, без которых не обошлось и празднество Галлиена, то я припоминаю, что в толпу ряженых народов вмешались некие шутники, которые вглядывались в лицо каждому персу, а на вопрос, что они делают, отвечали: «Ищем отца нашего государя» (он, воюя с персами, попал в плен, претерпел несравненные унижения и умер без выкупа). Галлиен от дурного стыда велел их сжечь, хотя у римского народа искони принято потешаться над императорами на их торжествах.

– Это правда, – сказал келарь. – Во время триумфов воины высмеивали полководца, сперва как придется, потом в стихах, а на погребении именитых людей появлялись плясуны, изображавшие сатиров, в козлиных шкурах и пестрых накидках, с волосами дыбом, и потешали людей скаканьем и греческой пляской, названия которой я не помню. И во время галльского триумфа Цезаря воины потешались над его лысиной, сластолюбием и умением спустить в Галлии все, что ему удалось вытянуть у ростовщиков; а на похоронах Веспасиана главный скоморох по имени Фавор – прекрасное имя для того, кто высказывает народное мнение, – изображая покойного императора, спрашивал окружающих, во что обошлось его погребение, и восклицал, чтоб ему дали десятую часть, а потом хоть бросили в Тибр.

– Для чего это нужно? – спросил Фортунат. – Одно кажется непристойным, а другое еще и опасным.

– У одного человека, – сказал госпиталий, – был сын и богатый враг. Однажды этого человека нашли убитым, но не ограбленным. Юноша оделся в траур и принялся ходить за богачом, куда бы тот ни направлялся. Богач притянул его к суду, требуя, чтобы юноша, если имеет подозрения, обвинил его. Юноша ответил: «Обвиню, когда смогу» и продолжил ходить за ним в скорбном платье. Богач добивался должности в своем городе, но был отвергнут; он выдвинул против юноши иск об оскорблении, поскольку к числу действий, наносящих бесчестие, относят и то, когда кто-нибудь из ненависти к другому надевает траур или отпускает бороду.

Дело вызвало шум; ораторы говорили от лица юноши: «Я не могу ходить теми же дорогами, что и ты; не могу оскорблять твоего взора темными одеждами и заплаканным видом; будь ты избран в совет, я бы уже был мертв»; «Что я в трауре, виною моя скорбь; что я плачу – моя любовь; что не обвиняю тебя – мой страх; что тебя отвергли – ты, и только ты»; «Я не смог бы защититься, если б начал обвинять; моя борода, мое платье свидетельствуют против меня»; «Я делаю, что позволила мне Фортуна: она не дала мне блестящих одежд, ни пышной свиты, – она только позволила мне жить»; «Будь что будет, я не перестану искать убийцу и, возможно, уже нашел, когда внезапно отец мой посреди города – что смотришь на меня? что следишь за моими движениями? – найден был мертвым: ненависть убила его, спесь его не обобрала»; «Почему ты стал искать должности лишь после смерти моего отца? Не потому ли, что он был смелее меня? Где я молчу, там он говорил; где я плачу, там он заставлял плакать другого»; говорили и от имени богача, и даже от имени отца, словно они в силах очаровать Дита своими энтимемами и вывести из-под земли любого свидетеля, как будто человека, надышавшегося преисподней, может всерьез волновать чье-то убийство, даже его собственное.

– И чем кончилось дело? – спросил Фортунат.

– Наиболее рассудительные решили, что нет никому оскорбления в печали по отцу, ибо нельзя из добрых нравов сделать поношение; если человек делает то, что каждому позволено, против него нельзя выдвинуть иск. По здравом рассуждении богач благодарил бы этого юношу как своего милостивца, ибо он даровал ему то, чего и философы не могут для себя добиться, – при каждом шаге слышать, как скорбь дышит ему в шею и как плач ступает за ним. История часто представляет примеры подобного, хотя они лишь напоминают ей самой, сколько раз она давала бесплодные уроки. Когда римляне разбили Персея и три дня праздновали триумф, не один лишь македонский царь, шедший пред колесницей, не одни его плачущие дети были свидетельством тяжких поворотов судьбы, но не менее их и сам победитель, Эмилий Павел, двое сыновей которого, единственные наследники его имени и домашних алтарей, скончались, один за пять дней до триумфа, другой немногим позже. Потом Эмилий Павел по обычаю дал отчет народу о своих делах, сказав, что за десять дней прибыл в Фессалию и принял начальство над войсками, а в следующие пятнадцать разбил царя и кончил войну, длившуюся четыре года; и вот, вернувшись счастливо, но отягощенный мыслью, что судьба ничего не раздает бесплатно, он теперь, видя, что она взыскала на нем лишь его собственным горем, спокоен за государство и в своем бедствии будет утешаться благополучием сограждан.