Книга отражений. Вторая книга отражений

Вторая половина XIX в. останется в литературе эпохой безраздельного господства журнализма. В журнальную работу уходило все, что только было в литературе живого и талантливого. Кто знает, увидали ли бы мы даже «Бесов», если бы не своевременные катковские122 авансы Достоевскому. История оценит в свое время трудную и важную роль русского журналиста. Русский гений наделен такой редкой силой, скажу даже – властью, приспособляемости, что в нашей литературе были крупные писатели, которых как‐то нельзя даже представить себе вне журнала. Достаточно назвать имена Глеба Успенского и Салтыкова. Выработался мало-помалу особый тип художественных произведений вроде салтыковского «За рубежом», едва ли не вполне чуждый Западу. Не говорить же о Лабуле123 или последней формации Барреса124.

Я бы назвал характер произведений Салтыкова байронизмом журналистики. Салтыкову же мы обязаны и едва ли не апогеем развития нашего служилого слова.

Эзоповская, рабья речь едва ли когда‐нибудь будет еще звучать таким злобным трагизмом.

Придется ли говорить о судьбе русских стихов с 40‐х годов и до конца века? Я не буду уже поминать всех этих Крешевых125, Грековых126 и скольких еще, которые отцветали, не успевши расцвесть, но такие поэты, как Случевский127 и Кусков128, начавши писать в юности, должны были, в силу внешних обстоятельств, замолкать на десятки лет до преклонного возраста. А рядом процветали стихи Шеллера129 и Омулевского130 и все эти забытые теперь с сербского, из Петефи131, из Ларры132 – мимоходом, никогда не писавшего стихов.

Вы помните, конечно, что Писарев одобрял поэзию Майкова. Но каково было это одобрение? Базаров видел в довольно смело выраженном эпикуреизме тогда еще молодого Майкова законное заявление о требованиях организма. Хороша, подумаешь, поэзия!

Говорить ли о судьбе Алексея Толстого, которого начинают понимать лишь через 30 лет после его смерти, о только что собранной сокровищнице Фета, о Тютчеве, которого знают только по хрестоматии Галахова133; о поэзии Полонского134, этой растрепанно-яркой комете нашей литературы?

Если бы кто‐нибудь сделал для нее хоть то, что покойный поэт сделал для Бенедиктова135.

Да что я говорю о судьбе наших di minores136, когда исследование столетнего Пушкина после всех памятников, обедов и речей начато только вчера академиком Коршем137, и если хоть несколько известно в литературе, то лишь благодаря своему анекдотическому поводу138. Эстетизм силою обстоятельств сроднился в нашем сознании с нераскаянным барством, и только история разберет когда‐нибудь на досуге летопись его многострадальности. Развитию нашего устного слова очень мало помогала до сих пор и школа благодаря тому, что толстовские училища безусловно ограничили устное преподавание наше в пользу учебника, и все мы в лучшую пору нашей восприимчивости должны были посвящать часы самой свежей работы учебникам, т. е. книгам нелитературным по самому существу. Мудрено ли, но у нас нет до сих пор литературного стиля, хотя были и есть превосходные писатели, и ораторы, и даже стилисты, главным образом, кажется, по канцеляриям.