Книга о смерти. Том II

Правительство одолело революцию с помощью расстрелов, арестов и административных высылок. К таким жестокостям не прибегал даже веривший в свое призвание Плеве. Наружная жизнь как будто и вошла в норму. Мы уже переступили в 1906 год.

Однако память минувшей осени еще «свежа поныне». Гвалт революции на митингах и в газетах еще шумит у всех в голове и никогда не забудется. Вспоминается легкое и победоносное скопление тысячных революционных толпищ при малейшем благоприятном случае. Эти процессии с красными знаменами были проникнуты таким сознанием своей правоты, что их невольно уважали, перед ними терялась полиция… Все это теперь исчезло. Но спрятавшаяся сила где-то бурлит, и можно поручиться за одно: она уже никак и ни за что не дозволит возвратиться к старому.

XXIX

Пользуюсь промежутком, пока тянется борьба между освободительным движением и репрессией, чтобы поговорить о святых преступниках революции. Нельзя иначе назвать многих удивительных убийц.

Сколько сильных и чистых людей погибло только из-за того, чтобы уничтожить пагубное обожествление дома Романовых. Нечего и говорить, что Романовы сами по себе тут решительно ни при чем. Уж такова жизнь. Но декабристы, казненные и сосланные в каторгу, – но молодежь, перевешанная и заточенная из-за Александра II – Кибальчич, Софья Перовская, Вера Фигнер – какие это были несокрушимые бескорыстные аскеты и страдальцы за идею. А в ближайшие времена: Балмашов, Сазонов, Каляев…

«Кто не способен на злодейство, тот не только не может быть государственным человеком, но даже не годится в заговорщики». Я нашел в альбоме одной барышни[12] этот глубокий афоризм Урусова, изложенный им на французском языке. Урусов имел особое пристрастие к французской речи, находя ее более точною и музыкальною, нежели русская. Мысль Урусова удивительно верна. Жестокость неизбежна в политике. И часто она уживается с самым чистым идеализмом. Я перечислил убийц, о которых сохранились единодушные отзывы очевидцев, как о людях, проникнутых величайшею любовью к обществу, к человечеству.

И нельзя отрицать: каждый из них в известной степени благотворным образом переменил русло истории.

Возьмите Сазонова. От него непосредственно идет все «освободительное движение». А Каляев? Менее, чем через две недели после его убийства, растерявшийся Николай II выронил, наконец, из рук, 18 февраля 1905 года, первый документ о необходимости обратиться к народу, т. е. вынужден был подписать первую бумагу, намекающую на конституцию… Наступило ли бы все то, что случилось, без этих убийств? Кто постигнет трагические законы жизни?..

XXX

Что надо делать? Что важнее всего? Чем можно расплатиться за право жизни?

Ребенком я чувствовал радость, когда мне удавалось исполнить приказание старших: выучить трудный урок, сделать всякую заданную мне работу. Каждый раз я испытывал счастье заслуженной свободы.

Я вырос. Стал прислушиваться к внутреннему голосу. Старался, чтобы этот внутренний голос дозволял мне блаженный роздых, отпускал на какой-нибудь праздник после труда. Словом, в нашем сердце есть невыразимая и неиссякающая потребность в «субботе». Но как ее заслужить?

Еврейскую субботу Розанов истолковал как невесту, как женщину. Возьмите ее шире – как радость и красоту вообще. Без этого роздыха жить нельзя. Всякая тварь тащится сквозь горе, отчаяние, недуги, труд, в надежде иметь хоть еще раз в будущем просвет – дожить до чудесной весны, испытать умиленное созерцание ярких зрелищ жизни, согреть одинокое сердце трепетом поцелуя. Работаешь, суетишься, болеешь, исполняешь усердно то, что тебе предназначено, а все-таки про себя думаешь, что главная цель – где-то впереди, и эта важнейшая цель – какое-то счастье. Не отнимайте его у человека!

XXXI

Только тот достоин жизни,
Кто на смерть всегда готов.

Я встретил это неизвестное мне двустишие в газете. Подписано: «Солдатская песня». Ну, конечно. Вероятно, слову «жизни» рифмует «отчизне». Надо воспитать войско в готовности отдавать жизнь за родину.

Сознаюсь, что я не готов к смерти. То есть, готов, потому что вижу перед собою естественный предел, и жду, но… Как это ни странно, юность гораздо ближе к смерти, нежели старость. Юность относится к смерти интимнее, свободнее, легче. Молодому кажется: «Не может быть, чтобы то, что я вижу, было все… Есть еще нечто, кроме жизни». Но старик свыкается с землею, держится за нее поневоле… Жалкое чувство!

Гениальнее всех определил смерть Достоевский: «встреча с Богом»… Испробуйте!..

Один генерал, заговорив со мною о смерти, сказал: «Неприятно менять известное на неизвестное…» И ведь правда!

Великий Пушкин писал:

Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

Один только Лермонтов искренне презирал жизнь, как бы щеголяя своим превосходством над нею, и швырнул ее от себя прочь, «comme un morceau de boue»[13] из-за пустяшной ссоры.