Книга греха

— Созрели? — встаёт из-за стола Макаров. — Будем рассказывать? — Согласно киваю. — Вот и хорошо, а то играем в удивление.

— Я же сам пришёл.

— Отлично. Чистосердечное признание облегчает вину, — улыбается он, — а, может, и нет никакой вины. Вы поделитесь горестями, авось пойму вас…

Я начинаю рассказ. О секте. Об убийствах. О фашистах. Обо всём том, что было моей жизнью.

II

Макаров внимательно взирает на меня из-под насупленных бровей и непрерывно постукивает по столу серебристым карандашом. На наиболее интересных местах моего повествования его нижняя губа подёргивается вверх, кончик языка высовывается так, словно он пытается слизнуть усики.

Я заканчиваю историю. С последним сказанным предложением из меня будто выходит демон, прочно сидевший внутри. Макаров принимается мерить шагами кабинет. Останавливается. Наливает себе воды из графина. Выпивает. И вновь приходит в движение. Его руки замком сложены за спиной.

— И чего вы хотите, Даниил?

Его вопрос приводит меня в недоумение. Я так долго готовился к признанию. Но, действительно, что теперь?

— Я хотел, чтобы вы знали… — мямлю я, запинаясь в словах и утопая в собственном поту, — нужно получить кару…

— Кару за что?

— За преступления.

— А разве вы их совершили, Даниил? Если исходить из ваших слов, то нет. Людей, перечисленных вами, убил кто-то другой. Прямого участия в изнасиловании несовершеннолетней гражданки вы не принимали. Заражение детей? Вы, по сути, стояли рядом. Максимум, в чём я могу обвинить вас, это хулиганство.

— Но… все эти погромы …

— По факту, вы были наблюдателем.

— Тогда… вы отпустите меня?

Самое сложное сделано — история рассказана. То, что будет дальше, не имеет значения.

— Для начала мне нужно проверить все ваши показания. Только тогда можно принять решение.

— Но вы же, — я окончательно сбит с толку, — сами сказали, всё, что я сделал, это только хулиганство.

— Я сказал, что могу обвинить вас лишь в хулиганстве, исходя только из ваших слов. Но я должен проверить. Это как следователь, а как человек…

Он замолкает. Тушит сигару в пепельнице и поворачивается ко мне спиной. Я понимаю, что его добродушный тон, странные ужимки, ведение разговора — просто игра, в которой я проигравший.

— А как человек, — Макаров говорит, стоя ко мне спиной, — я не могу вас отпустить в принципе, потому что есть намерение.

— И что?

— То, что вы видели, в чём участвовали, это ведь достойно внимания. Деятельность секты надо пресекать. — Он поворачивается ко мне. — Ты же, друг, отсидишь за намерение!

— Разве за него садят?

— В нашей стране и не за такое садят.

— Простите? — не понимаю я.

Макаров меняется в лице. Его землистая кожа покрывается мелкими красными пятнами. Он в бешенстве:

— Простить тебя, тварь вонючую? За то, что ты игрался, когда детей заражали? За то, что смотрел, как ни в чём неповинных людей делают калеками? За девочку тебя простить? За это тебя, выродок, простить?

Я просто хочу прийти к финалу. Ничего более. Поэтому молчу.

— Я не могу тебя отпустить. Потом ты сам меня не поймёшь. Помучаешься и, наконец, удавишься в затхлой дыре…

— Главное, чтобы эта история закончилась, — говорю я. — Вы всё равно ничего не сможете изменить. Не сможете, пока люди не задумаются сами…

— Пиши чистосердечное, философ. — Макаров кладёт передо мной лист и шариковую ручку. — К тому же твои отпечатки на местах убийств…

Я шокирован. Мои отпечатки?! Откуда он знает он них? И почему бездействовал? Ведь он мог допросить меня сразу после убийства Юли? Или через меня он хотел выйти на настоящего убийцу? Но он не мог знать, есть ли настоящий убийца в принципе?

— Пиши чистосердечное, — повторяет Макаров.

— Раз сам пришёл, так иди до конца!

Вспоминаются строки одной их моих любимых песен:

«I hurt myself today

To see if I still feel.

I focus on the pain,

The only thing that’s real».

Вдруг приходит абсолютно ясное, кристально чистое понимание того, что мой путь завершён.

Ещё в «Ведах» сказано: «Что даёшь, то и получаешь». Рано или поздно всё вернётся на свои места, тайное станет явным, и кара найдёт согрешившего.

Макаров был прав: моё преступление, во-первых, в намерении, а, во-вторых, в бездействии. Я покорно наблюдал, как совершается зло. Сам создал ад внутри себя.

Мой самый тяжкий грех в том, что я, обладая свободой воли, свободой выбора, направил свои мысли и поступки против Создателя, против возможности получить Его благодать, ибо я сам избрал страдания, так как «подобно всем витающим в облаках, принял падение с небес на землю за открытие истины».

Мой грех — отвержение жизни как дара.

«Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное».

Я вывожу первые слова на серой бумаге. Ровным, аккуратным почерком. И, кажется, то, что я пишу, отпечатывается в моей душе.

Game over.

III