Книга Черепов

А о чем говорит иудео-христианская традиция? Дни человека, рожденного от женщины, сочтены и полны печали. Он появляется подобно цветку и так же срезается: он пролетает, подобно тени, и продолжения не следует. Похоронная мудрость Иова, добытая после тяжелейших испытаний. А что скажет апостол Павел? Жизнь для меня — это Христос, а смерть — награда. Если суждена жизнь во плоти, то это означает для меня плодотворные труды. И все-таки не могу сказать, что именно я выберу. Я нахожусь между этими двумя возможностями. Я желаю уйти и быть с Христом, поскольку это гораздо лучше. Но, требовательно вопрошает брат Миклош, должны ли мы принять такое учение? (Он намекает на то, что Павел, Иов, Лукреций, Марк Ав-релий, Гильгамеш, всего-навсего новички, сосунки, безнадежно пережившие времена палеолита; он еще раз дает нам взглянуть на темные пещеры, когда переводит разговор в населенное зубрами прошлое.) Теперь он вдруг выбирается из той долины скорби и после резкого разворота мы возвращаемся к цитатам из анналов долгожительства, всех тех громких имен, которыми Эли прожужжал нам все уши в течение снежных месяцев, когда мы собирались пуститься в эту авантюру, a way a lone a last a loved a long the riverrun (путь одинокий последний любимый длинный течением реки), мимо Адама и Евы от изгиба берега до дуги бухты, и Мик-лош показывает нам Острова Благословенных, Страну Гипербореев, кельт-скую Страну Юности, Страну Йима персов и даже Шаягри-Ла (смотри-ка, старый лис плачет, я современник, я врубаюсь! осознаю!) и дает нам капающий фонтан Понсе де Леона[26], дает нам рыбака Главка, пощипывающего травку рядом с морем и зеленеющего от бессмертия, дает нам истории из Геродота, дает нам Уттаракуру и дерево Джамбу, разворачивает перед нашими оглушенными ушами сотни сверкающих мифов, так что нам хочется выкрикнуть: «Да! Приди, Вечность!» и преклонить колена перед Черепом. А потом он делает очередной поворот, проводя нас по кольцу Мебиуса, заводя нас обратно в пещеры, дав нам почувствовать порывы ледяных ветров, холодный поцелуй плейстоцена, и, взяв нас за уши, поворачивает нас на запад, давая возможность увидеть жаркое солнце, пылающее над Атлантидой, подталкивая нас, спотыкающихся, волочащих ноги, в сторону моря, в страны Заката, затонувших чудес и мимо них, к Мексике и ее демонообразным богам, ее богам-черепам, к злобно поглядывающему Уитцилопочтли и страшной змееобразной Коатликуэ[27], к красным алтарям Теночтитлана, к богу без кожи, ко всем парадоксам жизни в смерти и смерти в жизни; и змея с перьями смеется и трясет дрожащим хвостом, тук-тук; и мы оказываемся перед Черепом, перед Черепом, перед Черепом. Огромный гонг издает звуки, проникающие к нам в мозг из пиренейских лабиринтов, мы пьем кровь быков Альтамиры, мы вальсируем с мамонтами Ляско, слышим бубны шаманов, опускаемся на колени, прикасаемся лбами к камню, мы проходим по воде, мы плачем, мы содрогаемся при отзвуках барабанов атлантов, выбивающих дробь в трех тысячах милях через океан в ярости невосполнимой потери. И солнце поднимается, и свет согревает нас, и Череп улыбается, и объятия открываются, и плоть исчезает, и победа над смертью уже у нас в руках… Но час подходит к концу, брат Миклош удаляется, оставляя нас хлопающими глазами, оцепеневшими от внезапного смятения. Одних, одних, одних… До завтра.

С урока истории мы идем на обед. Яйца, рубленый перец, пиво, темные толстые ломти хлеба. После обеда час индивидуальной медитации. Каждый из нас занимается этим в своей комнате, усиленно пытаясь постичь то, что было запихано в наши мозги. Затем звучит гонг, снова призывающий нас в поля. Жара уже спала, и даже Оливер проявляет некоторую сдержанность. Передвигаемся мы медленно, вычищая курятник, втыкая рассаду, помогаем неутомимым братьям-фермерам, которые проработали почти весь день. Это занимает два часа; здесь все Братство плечом к плечу, за исключением брата Энтони, который остается один в Доме Черепов. (Именно в это время мы и пришли сюда в первый раз.) Наконец нас освобождают от этой каторги. Потные, прокаленные солнцем, мы тащимся в свои комнаты, еще раз совершаем омовение и отдыхаем в одиночестве до ужина.