Книга

Казачка, стиравшая белье, выплеснула на грудь ему ковш кипятку; он завыл и убежал в степь, а Егоршин начал бить жену гаечным ключом. Люди отняли женщину, хотели отправить ее в город, в больницу, но казачка отказалась.

- Не надо, сама виновата, зачем ласково смотрела на него,- говорила она, лежа на дворе, обмотанная кровавыми тряпками, широко открыв синие глаза и облизывая губы маленьким языком.

И дважды спросила тихонько.

- Больно я его обварила?

- Ой, бесстыжая,- шептались женщины и девицы. Егоршин заперся в квартире и молился, стоя на коленях в луже мыльной воды. Люди смотрели на него, в окно и ругали старика.

Утром на другой день Крамаренко взял расчет и пешком ушел со станции куда-то к Дону; шел он вдоль линии дороги странно прямо, высоко подняв голову, как солдат на параде.

А через несколько дней и Егоршин перевелся на другую станцию.

- Это, брат, не поможет тебе,- сказал ему Колтунов, помощник начальника станции, прощаясь с ним.- Тебе в землю надобно переводиться; от горя никуда, кроме как в землю!..

Это был странный человек - Петр Игнатьевич Колтунов. Всегда полупьяненький, болтливый, он, должно быть. имел какие-то свои догадки о жизни, но выражал их неясно, и даже казалось, что он не хочет быть понятым.

Сухонький, тощий, он постоянно встряхивал вихрастой, рыжей головой и, прикрывая серые глаза золотистыми ресницами, опрашивал нас - меня, весовщика станции, и товарища моего, телеграфиста Юдина, горбатого и злого:

- Какому богу служите, ребята, а? Потеха!

Или вопрошал сам себя:

- Разве я для того родился, чтобы меня комары ели?

Мы, я и телеграфист, часто и горячо говорили о будущем, он смеялся над нами:

- Потеха! Вы спросите меня: что будет через десять лет, в сей день и час? Я вам верно скажу: то же самое! А через двадцать пять? И тогда - то же самое...

Когда я с Юдиным начали читать Спенсера, он, послушав, спросил:

- Англичанин?

- Да.

- Ну, значит, врет! Англичанин правду никогда не скажет.

И не стал слушать Спенсера.

Иногда Колтунова одолевали припадки нелепого упрямства: ом крутил пальцами обгрызенные усы и тоненьким, нервным голосом настойчиво старался убедить нас. что "Пан Твардовский" написан лучше "Фауста", а Тургенев-барышничал лошадьми. Или кричал, высоко взмахивая правой рукою:

- Все наши писатели-не русские: Пушкин - сын араба, Жуковский турчанки, Лермонтов - англичанин! А которые русские, так они все незаконнорожденные...

Он был сын священника из Тургайской области, учился в Тамбовской семинарии.

- Выучился водку пить,- пошел в университет, в Казань,- рассказывал он, и его серые глаза уныло зеленели.- В нетрезвом состоянии души надел профессорову шубу, шапку и пропил сию арматуру. Потеха! Ну, мне предложили освободить университет. Ушел, лет пять присматривался к разным делам и незаметно очутился женат. С того времени - стоп машина!

Жена ушла от него; он жил с дочерью, шестилетней рыженький девочкой, спокойной и серьезной, как взрослый человек. Ее бледное, неподвижное личико словно пряталось в золоте кудрей, темные глазки смотрели на всё сосредоточенно, улыбалась она редко. Всё население станции любило ее какою-то особенной любовью, боязливой и осторожной; мужчины при ней тише ругались, женщины ставили ее в пример своим детям.

- Смотри, вон какая Верочка смирненькая да аккуратная...

Отец звал дочь по имени и отчеству - Вера Петровна; он относился к ней непонятно - с любопытством и как будто с боязнью, за которою скрывалась враждебность.

...По тесным путям станции маневрирует локомотив, входит поезд с Дона или Волги, а Вера Петровна, в белом платочке на золотых кудрях, не спеша идет через рельсы; между локомотивами мелькают ее тонкие ножки в красных нитяных чулках. Она идет в скупую степь собирать бедные цветы, бегать за сусликами с таловым прутом в руке.

Отец следит за нею из окна станции или с перрона и кусает усы, прикрыв золотыми ресницами воспаленные глаза.

- Запретить бы ей ходить по путям,- говорят ему.

Но он равнодушно отвечает:

- Ничего, она - осторожная...

Смотришь, бывало, как она одиноко расхаживает по пустой земле, за версту от станции, кланяясь редким цветам и травам, и всё больше не нравятся ее отец, станция, люди - вся эта скучная, полусонная жнзнь.

Не раз по ночам она прибегала ко мне, окутанная с головы до ног большой серой шалью, похожая на летучую мышь, и говорила торопливо, но спокойно:

- Иди, отец опять назюзюкался до смерти!

Схватив ее на руки, я бежал на квартиру Колтунова.

Он валялся на полу синий, со вздувшимся лицом, вытаращенными глазами, похожий на утопленника. Несколько капель нашатырного спирта с водою, влитые ему в горло, оживляли его, он мычал, а девочка убийственно спокойно спрашивала:

- Еще не до смерти?

И, садясь на пол, у головы отца, гладила его рукою по шершавой щеке, приговаривая:

- Ах, какая пьяница несчастная!..

Юдин, любивший девочку больше, чем другие, мечтал:

- Если бы у меня была мать или какая-нибудь дуреха согласилась бы выйти замуж за горбатого, я бы выпросил Верочку себе. Зачем она Колтунову?