Выразив сожаление, что «имела нещастие прогневать её императорское величество», и заметив между делом, что не знает, чем именно вызвала высочайший гнев, узница завершала своё обращение вполне «по-королевски»: «Поверьте мне, кончим дело дружелюбно, и вы наверное найдёте во мне человека, который употребит остатки жизни своей для изъявления вам благодарности. Мне нет нужды в законах, ибо я ничего не имею в России, меня не знают, и я никого не знаю, следовательно, по сим самым причинам не могу я ничего делать противного вашим законам». Каково было императрице-законодательнице прочесть беспримерно дерзкое «мне нет нужды в законах»? А предложение «дружелюбно» разойтись — точно двум слегка не поладившим особам… В конце концов, призывала она российского фельдмаршала и его повелительницу, «кто бы я ни была, кем бы я быть могла, но надлежит вам быть человеколюбивым».
«Слёзы мои препятствуют продолжать далее», — пыталась узница разжалобить князя, но всё же нашла в себе силы, чтобы перечислить имена людей, якобы оставшихся в её детских воспоминаниях: «Вот список лиц, которых, сколько помню, я видела в моём детстве. Когда мне было шесть лет, меня послали в Лион, мы проехали через страну, которую г. Поэн имел в своём управлении; мы отправились в Лион, где я осталась от пяти до шести месяцев, за мной приехали и снова отвезли в Киль. Г. Шмидт давал мне уроки в математике, других учителей нет нужды называть, только он знал домашние секреты. Г. барон Штерн с своей женой и сестрой; г. Шуман, купец в Данциге, который платил за моё содержание в Киле, вот лица, к которым надобно обратиться, я не знаю ничего вернее этого»{215}.
Казалось бы, наконец-то забрезжил свет в конце тоннеля: названы конкретные люди, жившие не в Персии, а в Европе и знающие тайну происхождения самозванки, надо просто найти их и расспросить. Но где же теперь в Германии сыскать якобы знавшего семейные тайны учителя с распространённой фамилией Шмидт? Столь же трудно было определить местопребывание никому не известного барона с его родственницами. Купец же, скорее всего, был лишь комиссионером, через которого переводились деньги; возможно, их отправителя он даже не знал, а если бы и знал, то не был обязан никому называть его имя.
Письмо к императрице по форме было более жалостливым, чем первое, столь возмутившее Екатерину: «Находясь при конце жизни, вырываюся из рук смерти, дабы повергнуть свой плачевный жребий пред стопами вашего императорского величества». Самозванка молила о снисхождении — но по-прежнему настаивала на своей невиновности, просила, пусть и «на коленях», о личной встрече с государыней и даже надеялась посвятить «остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и вашей службе»{216}.
Итак, больная и как будто уже осознавшая если не вину, то, по крайней мере, серьёзность своего положения узница по-прежнему «дерзила». Едва ли она делала это намеренно; скорее всего, она была просто не способна изменить давно и прочно усвоенный тон, который позволял ей блистать в обществе и чувствовать себя на равных с сильными мира сего.
В ответ можно было бы ожидать новых раскатов монаршей грозы. Но к тому времени Екатерина II успела не только благополучно родить дочь, но и отпраздновать успешное окончание войны с турками.
Дипломаты были поражены великолепием, свидетельствующим о силе страны, выдержавшей шесть лет изнурительной войны и народное восстание. Императорский указ повелел «внутреннее возмущение, происшедшее от донского казака Емельки Пугачёва, предать вечному забвению и глубокому молчанию».
Москвичи долго помнили, как на Ходынском поле «с большими затеями… построены были разные крепости и города с турецкими названиями: где был театр, где зала для обеда, другая бальная, разные беседки и галереи. Торжество начиналось с утра и продолжалось весь день до поздней ночи, несколько дней сряду, с неделю, что ли. Все постройки были сделаны на турецкий лад, с разными вычурами: башни, каланчи и высокие столбы, как при мечетях, и чего-чего, говорят, не было. Были построены триумфальные ворота, и граф Румянцев[23] имел торжественный въезд на золотой колеснице, наподобие римских. Тут были на поле ярмарки, базары на восточный манер, кофейные дома, даровой обед и угощение кому угодно, театральные представления, канатные плясуны. Места для зрителей были устроены на подмостьях в виде кораблей с мачтами, с парусами; и это в разных местах, которые названы именами морей: где Чёрное, где Азовское и т. п. Императрица и великий князь с супругой каждый день бывали и подолгу оставались на этом празднике»{217}.