Княжий удел

– Мы далеко не пойдем. Поставим здесь в двадцати верстах заставы, а ежели действительно ворог нагрянет, так ты, Василий Васильевич, дай нам знать.

– Хорошо, – кивнул головой великий князь. – Ступайте себе. Дайте мне помолиться.

Утро еще только занималось, а великий князь встретил его на ногах. Отстоял заутреню, испил кваску. В эту ночь он не спал, хоть и недолог был разговор с князьями, а ранил сердце. Каждый удельный князь на своей земле хозяин. Если наказал великий князь явиться к стану, то любой из братьев может обидеть его отказом. А все Шемяка! От него одного смута идет, а на Дмитрия и другие князья засматриваются. Василий Васильевич видел, как слаба его власть, а удельные князья больше обращают внимание на силу, чем на великокняжеские московские бармы. Новгород все более вольницу показывает, посадник так и говорит:

– У нас, новгородцев, земли поболее будет, чем у московского князя.

И новгородские купцы с московскими знаться не желают, все на Ливонию засматриваются. Русь для них чужой становится. Видно, судьба Москвы такова, что воевать ей с собственными союзниками. Василий Дмитриевич оставил сыну не только великокняжеский престол, но и передал мудрые заветы московских князей. Василий Васильевич часто вспоминал слова отца:

«Русь – это пирог. Великому московскому князю от дележа всегда достается побольше и послаще, а то, что остается, нарезают удельным князьям. Набивай живот впрок, чтобы потом не голодать. И помни, Василий, ты на Руси первый! Ты медведь, а прочие князья псы! Только псы могут сбиваться в стаю, а медведь всегда бродит один и не признает с собой рядом никого. А объединяются они всегда против воли старшего брата. Ты же не допускай этого. И если пришла нужда, так рви их поодиночке. Удельные князья должны быть при тебе, что вороны при медведе. Пусть им всегда достаются объедки от трапезы великого московского князя. Будь хитрым, сын! Не гордись зазря, для дела и поклониться можно. Но не забывай одного – ты старший брат!»

После заутрени князь почувствовал, как навалилась на него усталость, казалось, и сил-то осталось ровно настолько, чтобы добраться до шатра и растянуться на твердом ложе.

– Государь! Василий Васильевич! – вбежал в шатер Прошка. – Гонец прибыл, татары Нерль перешли! Через час здесь будут! Что делать прикажешь?

Хоть и не спал всю ночь государь, а сна как не бывало.

– Собрать всех, кто есть, и к переправе! Задержите татар!

– Да собирать-то было бы что! Распустил ведь ты всех, Василий Васильевич! Князья еще вчера ушли. Только и осталось, что полторы тысячи всадников!

– Пусть гонцы скачут к Михаилу Андреевичу и Ивану Андреевичу, авось поспеют братья к сече!

В этот день утро было особенно светлым: ни обычного тумана, ни облачка на небе, даже роса быстро успела высохнуть под лучами солнца.

Утром страха не ощущаешь, и, возможно, в этом повинна предрассветная прохлада, остужающая разгоряченные головы. А может, следует винить воздух, который в ранний час, как никогда, опьяняюще сладок. Утром у воинов нет того страха и волнения, испытываемого ими ночью перед грядущим сражением.

Василий Васильевич вышел с дружиной на берег Нерли. Кони, отдохнувшие за ночь, терпеливо ждали.

Две рати стояли друг против друга, и ветер трепал хоругви и татарские бунчуки.

Прошка повернулся к государю:

– Мало нас, Василий Васильевич, басурман раза в три поболее будет.

– От Ивана Можайского гонец прибыл?

– Нет, государь. Вернулся гонец от Михаила Андреевича. Князь велел передать, что скоро здесь будет.

– Не сказал, почему задерживается?

– Беда в том, что воинство свое распустил провизию собирать.

Рать великого князя стояла подле Евфимиева монастыря, и кони, прядая ушами, жались упругими боками к бревенчатым стенам. Игумен, приоткрыв ворота, выпустил на волю десятка два молодцов в схимном одеянии.

– Копья для монахов найдутся? – спрашивал старик.

– Найдутся, отец, как не найтись, – отвечал великий князь. – Копья будут, но вот брони не обещаю, в обозе вся осталась.

– Ничего. Все в руках Господа нашего. Если суждено отрокам погибнуть, значит, предстанут на небесах перед Богом нашим и всеми святыми, а схима им саваном останется, – был грустный ответ. – Я бы и сам с тобой пошел, Василий Васильевич, да стар больно. Ноги едва держат! С дедом мы твоим, Дмитрием Донским, на Куликовом поле ордынцев держали… Смотрю вот, только мало вас, боюсь, побьют татары.

– А ты молись за нас, старец.

– Хорошо, буду, – пообещал игумен.

Утром поверить в смерть особенно трудно. Разве захочешь умирать, когда восторженно заливается в лесу соловей, когда небо высокое и голубое. Однако смерть стояла совсем рядом, и ее можно было увидеть в хитрых глазах татар, которые, щурясь, поглядывали на небольшую рать великого князя. Смерть сидела на концах копий, украшенных конскими хвостами, покоилась в кожаном колчане со стрелами, смерть лежала и под копытами лошадей – напуганные и разгоряченные сечей, они втопчут упавших и раненых в землю.

Смерть была многолика.