Княжий удел

— Что же ты, князь, так быстро меня отпускаешь? Или наскучила тебе старуха своими бормотаниями? А может, брань тебе моя не по сердцу приходится? Или, может, причина в другом? Боишься ты сына моего, Василия Васильевича Московского! Вот и таскаешь меня повсюду. А сейчас отпустить хочешь, чтобы прощение у него выпросить. А сумеет ли он простить тебя, если я уже в полоне помыкалась? И шапку ты снял, в ноги мне кланяешься, только думаешь, что от этого твой грех меньше будет? Ладно, хватит с тебя, с кем поеду я, князь?

Дмитрий Юрьевич стоял как проситель, шапку снял и княгиню назвал госпожой.

— Боярские дети с тобой поедут, а еще боярин Сабуров будет. Прости, княгиня, коли что не так, а держал я тебя не в полоне. Была ты у меня гостьей. Эй, слуги, кто там! Запрячь коней резвых для княгини и снарядить ее в дальнюю дорогу. Шубу ей волчью дать, — расщедрился напоследок Дмитрий Юрьевич, — пусть она ее греет.

Прошел лишь месяц, как Василий Васильевич вновь сел на московский стол, а будто и не покидал его. Ликовала душа. Одна беда — мгла вокруг! И никогда не знаешь, кто рожу тебе строит, кто кланяется. Голоса-то как будто у всех елейные, а попробуй разгадай, что за ними прячется.

Однако перемену к себе Василий Васильевич замечал. Когда пришел после полона, сказывали, крестились в сердцах, принимая великого князя за антихриста, а сейчас юродивые руки целуют, словно страдальцу святому. Видит теперь Василий глазами бояр, которые в уши нашептывают:

— Тьма народу собралась, государь, тебя встречают, и не пройти. Кто-то сказал, что ты в церковь помолиться выйдешь, вот с раннего утра и дожидаются тебя. Взглянуть на святого хотят.

— Нашли святого, — буркнул Василий.

Московский князь сошел с крыльца, народ расступился, пропуская страдальца к колымаге. С трудом верилось Василию, что это тот самый люд, который не так давно не желал признавать в нем государя своего. А теперь руки целуют.

Стража не могла отодвинуть плотные ряды. Теснила их бердышами, хлестала плетью, но народ напирал вновь и грозил своей тяжелой массой раздавить немногочисленный караул. Дежурный боярин без конца орал:

— Расступись! Дай государю пройти! Государь на богомолье в Троицу едет!

— Веди меня к колымаге, — попросил великий князь.

Поводырь, осторожно ступая, вел за собой князя.

…В тот памятный зимний день он тоже ехал к Троице. Только не провожали его московиты, уходил Василий из Москвы вором, опасаясь встретить во взглядах горожан укор. А теперь и сам видения лишился: вместо глаз — прикрытые веками глубокие пустые глазницы…

Путь в несколько шагов показался великому князю долгой дорогой, и он спросил:

— Далеко ли еще до колымаги?

— Здесь она, государь, два шага осталось, — сказал боярин. — Я руку под твою ноженьку подставлю.

Василий оперся о бояринову ладонь, она качнулась слегка, как лодка от волны, но знал великий князь, не опрокинет она его и вынесет точно к берегу.

И когда Василий разместился меж пуховых подушек, боярин скомандовал вознице:

— С Богом поезжай! — И для острастки, больше для тех, кто стоял в толпе и называл себя холопами великого князя: — Да смотри у меня, аккуратнее, это тебе не поленья, князь великий Московский!

— Дело я свое знаю, — обиделся возница и почти ласково тронул вожжи, погоняя коней по накатанной санями дороге.

Не увидел Василий Васильевич Троицкого монастыря, а признал его по колокольному перезвону. Колокола надрывались от радости, встречая князя. Голосили и сладко тревожили душу, наводили печаль.

Встречать Василия вышла вся братия — теперь уже не опального, а великого московского князя. Монахи сгрудились у ворот, вопреки строгому уставу поснимали с себя клобуки и как есть, простоволосые, стали ждать милости государевой.

Василий ехал в Троицу, чтобы встретить матушку, Софью Витовтовну, а не наказывать непокорную братию, посмевшую восстать супротив его воли.

— Грешны мы, великий князь… — начал было игумен.

Василий замахал руками:

— Простил я вас, братия, давно простил. Живите себе с миром да молитесь за меня. Видно, нужно было Господу лишить меня видения, чтобы я окончательно прозрел. Беда моя во искупление грехов послана. Теперь же нет на мне вины, как на младенце, что вышел из утробы матери. Ведите меня к церкви, где я был братом своим в полон взят.

Подвели Василия к Троицкой церкви.

— Вот она, церквушка, государь, где ты от Ивана Можайского хоронился. Пономарь тебя скрывал.

— Где же он? В ноги хочу ему поклониться, — разволновался Василий.

— Не уберегли мы его, — был печальный ответ. — Как узнал Шемяка об этом, так велел жизни его лишить. На монастырском погосте и погребли, — говорил игумен. — Ты осторожней, государь, ступени впереди, не расшибись. А об этот выступ, что перед папертью, боярин Никита споткнулся. Вот кто злодей! Упал и белый лежал, как мертвец, насилу его растрясли, христопродавца! Видно, сам Господь тогда его о камень саданул, тебя, великий князь, выручал.