Князь Владимир. Книга 2

— Как строили!
-крикнул ему, поравнявшись, Кремень. — Как такое построили! Шапка валится, когда гляжу наверх…

— Мало пьют и мало по бабам шастают, — крикнул Владимир в ответ. — Другого способа нет!

Их догнал Тавр, голос был насмешливым:

— Народ везде одинаков. Просто здесь князь покрепче вожжи держит. Это у нас: отпахал — и на боковую. А здесь еще гонят и на государственные нужды. Потрудись на стенах города, вырой канал…

— А где он денег на все берет? — крикнул Кремень.

— Это наш князь берет, — крикнул в ответ Тавр, — а здесь все задарма. Государственная необходимость!

Со стен вяло метнули дротики. Они вонзились в землю, не долетев с полдюжины саженей. Кремень вклинил коня между стеной и князем, начал теснить вправо. Вдруг да метнут из катапульты? Хоть и непросто попасть, но дурням боги иной раз помогают. Из жалости или для смеха.

— Стойгнев настаивает на приступе, — крикнул Тавр.

Владимир отмахнулся:

— Пусть! Мне осточертело его удерживать. Он еще из той поры, героической! Побряцать славой Святослава жаждет. Меня трусом кличет. Вот и пусть берет своих новгородцев, покажет себя великим полководцем. Охладится, тогда и пошлем его к нашим умельцам.

Они остановили коней на пригорке, любовались городом. Тавр наконец сказал:

— Я уже заслал лазутчиков в город.

Владимир поглядел удивленно:

— Только сейчас? Я думал, они у тебя там давно.

— То разведчики, — возразил Тавр. — Они разведали, где у них цистерны с водой, сколько там воды, каковы запасы еды. Я тебе дам лист, где этот город изображен со всеми подробностями. Сразу видно, куда сколько народу послать, когда ворвемся через ворота… А лазутчики узнают, как херсониты собираются защищать город, могут кого подстрелить или пырнуть ножиком.

— А водопровод? Город питается водой из цистерн, что где-то далеко за городом глубоко под землей!

Тавр с неудовольствием пожал плечами:

— Этого сами херсониты не знают. Те цистерны строили еще эллины, ныне исчезнувшие. Где-то высоко в горах, за городом. Вода туда собирается из речек и ручьев, даже дождевая, очищается через песок и по-особому уложенный гравий, течет по глубоко зарытым трубам в город.

Владимир нахмурился:

— Если не лишить город воды, то погубим половину войска! Да и херсонитов перебьем в боях… Я не хочу таких побед.

Глава 41

Во второй половине дня Стойгнев бросил войска на стены Херсонеса. Белые камни и такой же пронзительно белый песок обагрились кровью. Воздух наполнился боевыми кличами, криками боли и стонами.

Воины с лестницами в руках и веревками на поясах, ринулись на приступ. С разбегу быстро и умело взбегали по ступенькам, как много раз упражнялись на потешном граде у Днепра, за ними бежали другие с оголенными мечами в руках и ножами в зубах, но глазомер подвел: стены оказались чересчур высоки, лестницы не доставали до верха. А сверху точно и страшно били стрелы, сыпали песок в глаза, лили горящую смолу, бросали острые глыбы, бревна, даже трупы павших защитников. Впрочем, потери несли русичи, на стенах убитых было мало.

Владимир с приближенными боярами оставался на корабле у причала. К яростному натиску он вскоре потерял интерес, смотрел не на кровавый бой, а на желтый лист пергамента. Тавр его расстелил на столе, смахнув на пол посуду.

— Дурак, — сказал Тавр, не выдержав. — Сколько горячих голов кладет зазря!

Владимир ответил отстраненно:

— Его не вразумить. Такие опасны! Так пусть же красиво гибнут, им славу споют. А дело сделаем мы. Без крика. И малой кровью… Пошлешь народ вот сюда. Пусть копают ров на глубину в копье… нет, в два копья. Ежели за пару недель воды в городе убывать не станет, добавишь людей. Я лучше половину войска поставлю бесславно землю рыть, аки кроты слепые, чем по возвращении скажу их женам, что они под моим знаменем славно головы сложили.

Тавр оглянулся на яростные крики:

— А что там?

— Ты помнишь, как мы воевали с такими союзниками, как варяги?

— Помню, — усмехнулся Тавр. — Посылали во все ловушки. Мало их осталось, мало и хлопот с ними было. Однако новгородцы ж свои…

Голос Владимира был холодным:

— Завтра могут оказаться чужими.

— Княже…

— Тавр, даже тебе не могу сказать все. Не обижайся! Просто чересчур рисковое дело задумал.

Владимир велел натаскать песку и камней к стене, народу столько, что каждый принесет в шапке горсть — уже будет холм вровень со стеной. Пока едва ли не треть войска безуспешно рыла глубокий ров, еще треть таскала песок. Последняя часть войска прикрывала работающих, осыпая стрелами защитников на стенах, не давая метать стрелы и дротики.

Гора песка росла быстро. Владимир повеселел, еще пару дней — сравняется, а затем с холма можно обстреливать внутренности города. Баллисту, а потом с этой же горки и перемахнуть через стену!

Прошло еще с неделю, уже и он с вершины холма рассматривал город изнутри. Тавр похвалил разведчиков: план составили для него точный. Глядя с холма, сразу узнал дворец стратига, казармы солдат, дома знатных херсонитов.

Войдан подготовил отряд для прорыва, как вдруг утром заметили, что гора песка стала намного ниже. Все русское войско с изумлением видело, как песок осыпается, холм съеживается, будто куча снега под весенним солнцем.

— Подкоп! — догадался Войдан. — Как мыши таскают песок из нашей кучи. Снизу.

Владимир сказал зло:

— Послать людей вдвое больше!

— Не поможет, — сказал Войдан сумрачно. — Им носить ближе. Да и проще расширить ход. Будут убирать песок втрое быстрее.

Владимир ударил кулаком по колену:

— Черт! Ладно, это я сгоряча. Придется вовсе отказаться… А жаль, уже было близко.

— Что делать, княже? Больно уж хочется поскорее надрать базилевсу задницу!

Владимир взглянул как-то странно, кивнул на Тавра:

— Дашь ему людей еще. Теперь надежда на него.

— Мы уже почти перекопали весь перешеек, — ответил Тавр упавшим голосом.

— Весь, — передразнил Владимир зло. — А на какую глубину? Давай пройдись еще глубже. Эллины работали на совесть, на века. Эти тайные трубы потому и тайные, что спрятаны надежно.

Тавр хмуро кивнул, ушел, ругаясь как хазарин. Войдан сказал утешающим голосом:

— Пару дней назад привезли баллисты и катапульты. Я не велел их собирать, думал вот-вот и так ворвемся. Но теперь начнем закидывать город греческим огнем. Мало-помалу примучим к сдаче. Василий лопнет со злости.

Владимир опять взглянул с некой недоговоренностью, отвел взор.

— А у тебя есть люди, знакомые с греческим огнем?

Войдан оскалил зубы:

— Больше таких, кто знает на своей шкуре.

— Что толку от твоих смоленых кабанов?

— Есть и умельцы смолить других, — добавил Войдан. — Завтра к вечеру начнем бросать через стены!

— Почему только завтра?

Войдан уже не по-царьградски поскреб затылок:

— Везли ж разобранными… Одни части уже давно в стане, другие только прибыли… а кое-что придется резать из дерева прямо здесь.

Баллисты неделю бросали камни и сосуды с греческим огнем, вызывая пожары в городе, когда к Тавру прибежал ликующий воин:

— Нашли!

— Что? — встревожился Тавр.

— Трубу под землей! Здоровенная, кабан пролез бы и щетину бы не смял!

Тавр победно оглянулся на Владимира. Тот, сдерживая щенячью радость, похлопал его по плечу:

— Всем, кто нашел, выдать по гривне! Но все равно копайте на этой же глубине и дальше. Греки не русичи, на авось не надеются. Наверняка там еще одна-две трубы.

Тавр поморщился, но согласился:

— Да, весь город на одну трубу ни один князь не оставит. Но как глубоко запрятали. а?

— Заботились о граде, — сказал Владимир с непонятной интонацией. — Даже жаль забирать у них такой город…

Войдан и Тавр обеспокоенно переглянулись.

Херсонес привык к войнам и осадам, потому у него кроме крепких стен были и обширные подвалы, где хранились несметные запасы соленого мяса, рыбы, копченой колбасы, стояли бочки и пифосы с крепким вином, уксусом, а в сухих складах стены ломились от несметных запасов муки, круп, зерна.

Далеко от города, в труднодоступных местах гор, куда никому не придет в голову вскарабкиваться, были расположены огромные цистерны. Вода горных ручьев и просто дождевая не успевала наполнять их до краев: глубоко упрятанные трубы уводили воду в Херсонес. Кочевники, что время от времени разбивались о неприступные стены Херсонеса, не подозревали, что под копытами их коней тянутся трубопроводы, созданные гением древних эллинов.

Воды херсонитам хватало вдоволь даже бедным, в любую летнюю жару могли не только пить вдоволь, но даже мыться. А у богатых во дворах домов стояли собственные термы, цистерны для купания. Хуже было с едой, но к концу самых длительных осад приходилось лишь урезать выдачу хлеба и мяса бедным. Затем терпение осаждающих кончалось, и херсониты со стен орали и плевали вслед позорно отступающим степнякам.

— Мы не кочевники, — сказал Владимир, когда Борис просветил его по истории Херсонеса. — Не сдаются на мою милость, возьму в гневе.

На другой день после находки водопровода Тавр принимал одного из разведчиков. Была глубокая ночь, прохлады почти не было, даже море казалось раскаленным. Утомленные работой и мелкими стычками воины спали, бодрствовала только стража.

Владимир, любопытствуя, пошел с Тавром. Мощно гремел прибой, белые скалы отсвечивали серебристым лунным светом. Тени были черные, глубокие. Владимир вздрогнул, когда одна из теней раздвоилась, послышался тихий голос:

— Я здесь, боярин…

Тавр увлек Владимира в тень, оглянулся. Вдалеке перекликались стражи, слышалось конское ржание. Волны шумели мощно, перекрывая другие звуки.

— Что узнал?

— Сегодня одна из цистерн перестала наполняться. Власти забеспокоились.

Глаза привыкли к ночи, Владимир различил высокого худого человека в черной монашеской рясе. Понятно, для укрытия можно напялить что угодно, но тускло блеснул крупный крест на груди. Владимир спросил удивленно:

— Ты христианин?

— Да, незнакомец… Княже, если не ошибаюсь?

Тавр недовольно прервал:

— Что с водой?

— Трубы подают на треть меньше. Значит, еще по двум идет как и прежде.

— Этого хватит?

Разведчик пожал плечами:

— Хватило бы одной. Городу не впервой урезать выдачу хлеба. Сумеет урезать и выдачу воды.

Тавр бросил ему кошелек, Владимир с любопытством смотрел, как священник умело спрятал его под черную рясу. Темнота поглотила его, шаги сразу стихли.

— Как он пробирается к тебе?

— Есть тайный ход, — ответил Тавр. Тут же предупреждающе выставил ладони. — И не думай провести по нему войско! Ход узок, я сам пробовал пролезть, но плечи застряли…

— Плечи ли?

— Плечи, — огрызнулся Тавр. — Его делали для бегства семьи стратига, его детей. Так что забудь.

— Ладно. А как ты его нашел?

— Ход?

— Человека, который на тебя работает.

Тавр отвел взор, усмехнулся загадочно:

— У меня свои пути… Но серебро и христиане любят.

— Он в самом деле христианин?

— Даже священник! Но тебе какая разница? Он вхож во дворец, первым слышит нужные нам разговоры. Правда, берет дорого. Трех любовниц содержит, пьет, в карты проигрывается… но головы наших мужиков еще дороже.

Владимир сказал задумчиво:

— Я не против, что он христианский священник… Еще как не против!

Прошла еще неделя осады. Анастас, так звали священника, вышел на встречу с Тавром и подробно сообщил о делах в городе. Вода, что текла мощной струей, вдруг начала ослабевать. К вечеру ослабела настолько, что по городу прокатился панический слух, что русы нашли и отвели в сторону трубы, питающие город…

За ночь трубы иссякли полностью. Стратиг распорядился выставить возле цистерн с водой усиленную стражу. Он кусал кубы, бледный и растерянный. Впервые приходится ограничить раздачу не только еды, но и воды…

С утра небо было чистое, солнце поднялось палящее, а когда повисло в зените, в городе все живое скрылось от зноя. Время от времени через стену перелетали сосуды с горючей смесью. Изнемогающие от жары и ожогов воины гасили пожары песком, но русы усилили тяги своих машин, сосуды забрасывали с каждым днем все глубже в город. У них этих страшных баллист появлялось все больше, подвозили из далекой Руси, там еще княгиня Ольга с их помощью брала Искоростень, а еще летучие отряды руссов находили и захватывали в мелких городах и фемах Климатов.

Город изнемогал. Со стен было видно, как увеличивается, несмотря на потери, несметное войско русов. Подкрепление пришло из русских городов в Климатах: Сугдеи и Корчева, а из Тьмутаракани явилось хорошо вооруженное конное войско. К тому же по всем Климатам ромеи бежали, а их работники и рабы, будь то славяне или других племен, с наслаждением жгли хозяйские дома и уходили в войско Владимира.

Владимир в нетерпении яростно метался по шатру. Войдан и Панас поговаривали о новом штурме, ромеи обессилели, а на князе уже лица нет, не может дождаться падения города.

— Нет, — цедил Владимир сквозь зубы. — Нет! Я не хочу, чтобы лилась кровь лишь ради того, чтобы потешить князя.

В его голосе была твердость. Войдан заметил с иронией:

— Раньше тебе было все одно, сколько чего прольется, чьи головы полетят как репьяхи.

— Теперь не все равно.

— А что изменилось? — спросил Войдан скептически. — Мир все тот же.

— Я не тот. А значит, и мир не тот.

В русском стане царило веселье. В нещадную жару на глазах угрюмых херсонитских воинов росы обливались водой, щедро разбрызгивали, поили коней. Дразнили, поднимая на копьях куски жареного мяса, провозили под стенами обозы, где подводы ломились от битой дичи, где в бочках холодной воды плескалась живая рыба. Костры, на которых пекли мясо, а на вертелах жарили целые туши кабанов и оленей, разводили поближе к стенам, чтобы сводящие с ума запахи несло на исхудавших защитников. Смеясь, уверяли, что от капающих слюней херсонитов теперь так скользко, что на стены не взобраться вовсе.

Защитники города от жары и жажды падали с пересохшими ртами замертво. Стратиг Лев велел вынести последние бочки воды на стены. Ежели русы пойдут на приступ, воины должны напиться, иначе не удержат мечи. А город доживает последние дни. Дома горят, от черного дыма слезятся глаза, грудь рвется от кашля. Уже нет сил гасить пожары, а русы все бросают тяжелые глыбы, что убивают и калечат людей, швыряют горшки с экскрементами и горючими смесями. Самим не продержаться…

Дома горели по всему периметру, затем ветер разнес огонь и в центральную часть, где высился гордый дворец стратига.

— Княже, — не выдержал Войдан, — самая пора ударить! Там уже и ворота защищать некому!

— Потерпи еще, — отозвался Владимир.

Войдан косился в его исхудавшее лицо. Кожа на скулах натянулась так, что едва не прорывалась. Губы пересохли, будто сам страдал от жажды со всеми херсонитами.

— Что с тобой, княже?

— Жду, — отозвался Владимир глухо. — Этот плод сам падает в подставленную ладонь.

К полудню, когда от жары плавился песок, а все живое забилось в щели в поисках прохлады, над городом уже стояла сплошная стена черного удушающего дыма. Горели уже не отдельные дома, горел Херсонес. Русские воины перестали дразнить последних воинов на стенах, умолкли. Из города доносились едва слышные душераздирающие крики, треск падающих перекрытий, рев пожара. Даже стены накалились, один росич коснулся голым локтем, с руганью отпрыгнул. На обожженном месте вздулся пузырь.

Солнце начало двигаться к закату, но воздух оставался таким же знойным, сухим, горячим. Внезапно большие ворота города распахнулись. Оттуда вывалилась толпа оборванцев, худых и растрепанных, словно их только что выпустили из застенка. С воем, криками, руганью и плачем они понеслись через мост, не дожидаясь пока тот опустится, толкались и срывались в ров, но остальные бежали, обезумев, к морю.

— Воины! — страшно заорал Войдан. — На коней! Ударим…

Владимир перехватил за локоть, сжал с силой:

— Не спеши.

— Ворота все еще открыты!

— Я думаю, так и останутся.

Войдан покачал головой, сам вскочил на коня. Во главе малой дружины понесся к воротам. Тавр поймал взгляд Владимира, кивнул, отдал какие-то приказы помощникам. Те умчались, а вскоре большой отряд с кирками и лопатами отправился в горы.

Умен, подумал Владимир. Без слов понимает. Городу нужна вода, теперь это уже не враги. К тому же насточертело сидеть в походном стане! Многие русичи сумеют найти жилища в городе. В захваченных домах, где в живых останутся только покорные женщины.

А в стане принимали оборванцев. Оказалось, доведенные от отчаяния ремесленники, которым досталось больше всего, голодной смерти предпочли гибель, если придет, от оружия русичей. Еще два дня тому разгромили последние склады, но запасы еды и воды богатые прятали в домах, В бедных кварталах, где жили гончары, оружейники, кожевники, умершие от голода лежали прямо на улицах, а у живых не было сил их убрать. Тогда в отчаянии они ворвались в дома богатых, убили всех, ворвались во дворец стратига Льва, убили и его со всей семьей, открыли ворота.

Владимир велел Панасу и Тавру:

— Вводи войска, но сразу же очисти улицы от трупов. И дома. Вот будет здорово, если взяв такую крепость, передохнем от чумы или холеры!

— Тебе готовить дворец стратига? — спросил Тавр.

Владимир поймал его взгляд, понял, что скоро должен приоткрыть проницательному воеводе часть своего сокровенного замысла:

— Да. Я должен что-то иметь под собой, когда буду торговаться!

Глава 42

Город горел, но на этот раз русские войска были ни при чем. Озверелая беднота, что успела похоронить своих малых детей, вымещала боль и ярость на богатых, у которых в подвалах были тайные цистерны с водой. Трупы женщин и детей вчерашних властителей города выбрасывали на улицы. Богатые дома не столько грабили, сколько в слепой ярости громили, рубили и жгли. Владимиру быстро это надоело, велел всех головников карать на месте.

В гавань осторожно вошел корабль. С борта размахивали белым полотнищем. С причала русские дружинники кричали успокоительно:

— Не боись, не тронем! Война кончилась!

Им швырнули канаты, корабль подтянули к причалу, закрепили канаты, придержали сходни. На берег сошел не иудей-рахдонит, как ожидалось, что спешит по дешевке скупить богатую добычу, чтобы в Хорезме продать вдесятеро, а степенный имперский чиновник в богатой одежде, приличествующей его рангу, а за ним пугливо ступали по ветхим сходням имперские чины поменьше.

Чиновник потребовал, чтобы его доставили к архонту русов. У него дело от императоров, дело неотложное. Посмеиваясь, его вместе со свитой отвели во дворец стратига Льва. Порубленную мебель уже заменили новой из соседних домах знатных людей, а ныне покойников. И там состоялся странный разговор, из которого даже воеводы Владимира, вроде бы посвященные в его дела, ничего не поняли.

Василик сказал торжественно:

— Да будешь славен, великий архонт! Но у нас опять возникло недоразумение… Каков твой истинный приказ войску, которое ты отправил в империю?

Владимир внимательно смотрел на василика:

— Я вам давал шесть тысяч своего отборного войска. Сколько вы заплатили? Вдвое меньше. А работу они выполнили больше, чем мы договаривались. А потом их еще и собирались отправить на войну против болгар.

— Но империя с войне с Болгарией!

— А Русь в ними уже в мире. В договоре с императором Василием… Тавр, подай-ка договор! оговорено, супротив кого нанятые росичи пойдут воевать.

— Но обстоятельства изменились, — простонал василик.

Владимир кивнул сочувствующе:

— Я знаю. Мятеж Фоки подавлен, но полыхает война с арабами… Но и свои интересы я должен блюсти, верно?

Василик кивнул уныло:

— Верно, государь.

— Посему я на всякий случай взял залог. Этот город я верну, когда базилевс выполнит все свои обещания. Когда я говорю «все», то он знает, что я требую и от чего не отступлюсь.

После того, как встреча с чиновниками из Царьграда была окончена, бояре ждали, что князь поднимется и тоже уйдет, но тот остался на троне. На лице его играла загадочная улыбка.

Прошло еще несколько минут, появился недоумевающий Тавр:

— Княже, там один из китонитов что-то вспомнил… но хочет тебе сказать наедине.

В напряженном молчании Владимир обвел лица воевод и бояр. Здесь были те, с кем он начинал еще князем в Новгороде, кто с ним прошел сквозь беды и тяжкие испытания.

— Зови, — велел он. — А вы останьтесь. От вас уже не тайна. А войску знать еще рано.

Он увидел в их глазах гордый блеск и жгучую заинтересованность. Только Тавр метнул обиженный взгляд. До этого времени он был уверен, что всеми тайными делами заведует он.

Страж ввел китонита, мелкого придворного, все привилегии лишь в том, что позволяется входить в императорские покои.

Китонит, невысокий лысый человек в скромном одеянии, покосился на посторонних людей, вопросительно взглянул на великого князя. Владимир кивнул, разрешая говорить. Китонит низко поклонился, сказал негромко, словно все еще опасаясь чужих ушей:

— Великий император Римской империи благодарит тебя за своевременную помощь. И посылает весть, что подлый бунтовщик Вард Фока, под совместными ударами наших войск, разгромлен, схвачен и лишился головы!

Владимир наклонил голову. Китонит снова поклонился и сказал еще торжественнее:

— И особо хочет поблагодарить за взятие Херсонеса! У нас не было вблизи войск, а эта крепость очень угрожала нашим интересам. Он велит передать, что жалует тебе высокую должность стратига войск империи!

Среди воевод послышался изумленный ропот. Владимир уловил взгляды, в которых было великое изумление, разочарование и даже гнев. Только Тавр глядел лишь одно мгновение выпученными глазами, потом звонко шлепнул себя ладонью по лбу. На лице воеводы была откровенная досада.

Так вот почему к осажденному Херсонесу император не прислал ни одного солдата! Все Климаты, как и остальные провинции, явно выступили на стороне Варда Фоки!

— Император просил о помощи, — ответил Владимир, — я всего лишь выполнил просьбу друга.

Китонит еще раз поклонился:

— Теперь позволь нашим кораблям войти в гавань. И скажи, когда вы сумеет собрать войско и вернуться в свои края.

В просторном зале повисло напряженное молчание. Владимир широко и чисто улыбнулся, развел руками:

— Это ваш город, я не собираюсь здесь оставаться и на один день. Если ты привез обещанное, то я готов выступить прямо сейчас. К вечеру ни одного солдата не останется в городе!

Стойгнев сердито крякнул, князь сморозил глупость, просто невозможно собрать и вывезти воинов так быстро, но Войдан ткнул его в бок. Бывший начальник цареградской стражи повидал побольше лицемерия, чем простой, как скамья на которой он сидит, воевода.

Китонит смешался, снова поклонился. Глаза его забегали по лицам воевод.

— Я… не облечен говорить об этом.

— Ладно, — сказал Владимир бесстрастно. — Пусть облекут… или пришлют облеченного. А я пока останусь в Херсонесе. Это не мой город, жить в нем не собираюсь… но если базилевс будет думать слишком долго, то я могу здесь и прижиться.

Китонит отшатнулся, Владимир прямо взглянул в его лицо. Хищно усмехнулся:

— Но я не люблю сидеть на месте. Посижу малость… да и двину на Константинополь! И сделаю с ним то же самое, что с Херсонесом.

В его словах прозвучала страшная сила. Китонит побелел как полотно. Воеводы ощутили, что хотя князь презирает дело воина, но когда возьмется, то, не в пример предыдущим воителям, что стояли под стенами Царьграда и получали откуп, возьмет его на копье и разрушит до основания.

— Иди!

Движением руки он отпустил цареградца. Воеводы загомонили. Стойгнев сказал с обидой:

— Ты не доверяешь нам, княже, аль как?

— Аль как, — ответил Владимир с досадой. — Пойми, чистая душа, нельзя базилевсу в открытую просить нас взять Херсонес! Он же знает, что мы с ним сотворим… Нас позвать — потерять лицо. Одно дело натравить нас на болгар или печенегов, другое — на своих же христиан! Если народ в империи это узнает, то там еще один бунт вспыхнет. Пострашнее! Потому он просил меня о помощи тайно.

На него смотрели все еще ошеломленно. Стойгнев крякнул:

— Так вот почему ты был так спокоен, что им подмоги не будет! Но сейчас восстание почти подавлено. Базилевс захочет получить Херсонес обратно…

Владимир кивнул, но глаза отвел:

— Он получит. Но прежде рассчитается за всех наших воинов, что погибли в его войне с Вардой Фокой.

— Которые ушли с воеводой Рубачом?

Он покачал головой:

— И теми, кто пал под этими стенами. Ведь мы добывали Херсонес не для себя, для базилевса!

Тавр внимательно смотрел в суровое лицо князя. Тот как взведенная тетива на самостреле, а желваки так и прыгают под кожей. Что-то все еще скрывает.

— И это все? — спросил он.

Владимир взглянул дикими глазами, словно стегнул огнем:

— Почти!

— Но все же не все?

— Не все, — ответил он хрипло, в голосе была мука. — Есть еще одно условие… Которое принесет Руси славу, а мне… вернет душу.

Никогда еще от Царьграда не уходил такой богато украшенный и так тяжело нагруженный флот. Сундуки со златом и серебром заполняли нижние палубы, теснились в переходах, стояли в три ряда под стенами. Империи пришлось опустошить казну и собрать налоги за два года вперед, чтобы снарядить эту громаду кораблей с их грузом.

На двух десятках дромонов, что следовали за головным кораблем, было негде яблоку упасть, столько набилось священников в дорогих парчовых ризах. Везли с собой церковные книги, мощи святых, реликвии церкви. Константинопольский епископ часто встречался с самым знатным пассажиром корабля и всего флота, а также тем трофеем войны, в обмен на который свирепый повелитель Руси обещал вернуть Херсонес.

Все было бы ладно, но в недрах константинопольской дипломатии, изощренной в интригах высшей сложности, созрела богатая возможностями комбинация. Очень опасная для задумавших ее, еще более опасная для тех, кто брался осуществлять, но сколь великие выгоды обещала просвещенному миру!

Личный корабль базилевса, на котором везли Анну, сопровождали два десятка боевых кораблей имперского флота. Когда впереди показался корабль, идущий навстречу, весла на трех кораблях дружно вспенили воду, рванувшись навстречу, а воины спешно изготовились к бою.

Корабль был похож на варяжский. Такой же задранный нос, высокие борта, где по обе стороны блестят красные щиты, вывешенные в ровный ряд, такой же ряд остроконечных шлемов с красными яловцами. По ним кормчий признал корабль русов.

— Купцы? — спросила Анна.

— Вряд ли… Воинов слишком много. Сейчас узнаем…

Она приложила кулачки к груди, смотрела со страхом. Даже корабль выглядел молодым и дерзким, как все из страны варваров. Если тяжелые корабли империи вспарывали волны тяжело и мощно, то корабль русов весело летел по верхушкам волн, едва задевая воду.

Парус начали опускать заблаговременно. Корабль чуть развернуло под ударом ветра, полуголые звероподобные люди метнули веревки. На имперском поймали, но подтягивать не спешили:

— По какому делу?

— От великого князя Руси!

— Что велено?

— К вам перейдет его воевода! Расскажет.

Многочисленная стража наблюдала, как через борт перепрыгнул человек выше среднего роста, коренастый, волосы как осыпаны снегом, но светлые глаза смотрят ясно, пристально. Он был одет по-варварски небрежно, но в поясе и на рукояти меча сверкали крупные рубины и топазы.

— А где Анна? — спросил он густым сильным голосом.

С высоты мостика раздался ясный чистый голос:

— Я слушаю тебя… Господи! Это… это Войдан?

Войдан повернулся, широко раскинул руки:

— Я, мое солнышко!

Анна сбежала по ступенькам, с разбега бросилась ему на грудь. Ее плечи тряслись, но чувствовала такое облегчение, какого не испытывала с раннего детства.

— Войдан! Милый! Как ты здесь очутился?

Войдан по-отечески гладил ее по голове, как бывало в те времена, когда совсем маленькую подсаживал в носилки, в повозку базилевса:

— Известно как… Приехал встречать тебя. Я продолжаю служить тебе, моя принцесса!

— Войдан! — она снова прижалась к нему, ухватилась за ремни на его груди. — Как хорошо… Ты меня не оставишь?

Он весело расхохотался:

— Ни за что на свете!

— А… повелитель Руси?

— Он меня убьет, если я тебя оставлю.

Глава 43

Анна с трепетом смотрела на приближающуюся громаду башен и крепостных стен Херсонеса.

Приблизились лодки, на веслах сидели руссы. Гребли мощно, весело, глаза были разбойничьи. Она со страхом смотрела на эти чисто выбритые по языческой моде лица. Бородатые лица попадались крайне редко, ей шепнули, что это и есть либо христиане, либо иудеи, либо магометане. Правда, многие воины ислама тоже были с голыми подбородками.

Дромон остановился, проскрипев днищем по песчаному дну. Одна лодка шла быстрее других, гребцы гребли, весело, что-то кричали сильными голосами. Все были в кольчугах, похожие на больших блестящих на солнце рыб. На головах блестели остроконечные шлемы. Голые до локтей мускулистые руки дружно рвали весла.

С борта бросили веревку, но воин с носа корабля, оставив весло, прыгнул как большой хищный кот, ухватился за борт и в один мах оказался на палубе.

Он был высок и черноволос как грек, на бритой голове ветер трепал клок черных, как смоль, волос. Чисто выбритый подбородок отливал синевой. Глаза его смеялись.

Анна замерла, прижал кулачки к груди. Сколько раз во сне она видела эти дерзкие глаза, суровые складки у рта, смеющиеся губы! И вот он прибыл увидеть, как ее продают великому князю Руси…

Она увидела в его глазах и лице жадность и боль. Он жаждал ее все эти годы страстно, неистово, он страдал, и никакой накал в письмах не мог передать того жара, что полыхает в его сердце, это видно по его лицу… Он и сейчас жаждет ее по-варварски, а это значит — неистово, не зная удержу, не желая знать никаких препятствий…

Она первая нарушила торжественное молчание:

— Ты прибыл, чтобы отвезти меня великому князю… ныне императору Руси?

Он смотрел неотрывно в ее лицо и, казалось, его душа унеслась далеко. От ее негромкого голоса даже вздрогнул:

— Что? Ах да, я для этого и прибыл.

Он покосился на Войдана, что стоял с каменным лицом. В его темных глазах промелькнуло странное выражение.

— А ты еще не стал христианином? — спросила она.

Ее бывший ипаспист развел руками:

— Да хоть чертом стану, только вели!

Она медленно наклонила голову. Его отчаяние, скрытое за удалым бесшабашием, понимала.

— Ничего… Тебя утешат твои жены. Я уверена, что у такого отважного воина, много жен и еще больше наложниц.

Против желания она сама уловила в своем голосе ревнивую нотку. А воин все так же с веселым отчаянием махнул рукой:

— Я их всех отпустил! Теперь я одинок. И некому встать со мной рядом.

За спиной Анны начали тревожно переговариваться. Один наклонился к Войдану, что-то шепнул на ухо. Тот кивнул, взглянул на встречающего витязя:

— Что велит великий князь?

Витязь развел руками:

— Ему не терпится увидеть Анну во дворце. Посему он желает, чтобы ее привезли к нему немедля.

Войдан все еще не спускал с него глаз. В них заблистала насмешка:

— А торжественный прием?

— Потом. Сумеешь передать ее мне в лодку? А ее свита пусть либо дожидается, когда их отнесут на носилках, либо едут на наших лодьях.

Войдан кивнул:

— Я готов. Но согласятся ли отпустить принцессу с тобой…

— Со слабыми не считаются, — ответил витязь мстительно.

Он прыгнул через борт, а из лодки протянул руки. Войдан неожиданно подхватил Анну на руки, шепнул, чтобы ничего не страшилась, передал в требовательно протянутые руки раньше, чем свита испуганно завизжала, кинулась останавливать.

Анна замерла в могучих руках. Ей хотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось. Его руки были сильные и твердые, как корни дуба, от кожи пахло солнцем и морем. Он держал ее как пушинку, уже и лодья отодвинулась от дромона, а он все держал, и лишь когда тревожно завозилась в его объятиях, нехотя опустил на дощатую палубу.

— Тебе не сносить головы, — шепнула она.

Он неотрывно смотрел в ее чистые глаза:

— Надеюсь…

— Почему?

— Хочу умереть на бегу. И чтобы видеть тебя…

Лодью качнуло на волнах, он подхватил ее под руку и уже не отпускал. Гребцы дружно рвали весла, они видела смеющиеся лица, на нее глазели откровенно и весело, и она напомнила себе, что эти люди не знают сложного церемониала имперского двора, потому так откровенны и бесстрашны.

— Ты служишь у великого императора русов? — спросила она тихо.

В ее глазах было сомнение. Он был одет слишком просто, ни один император не позволит, чтобы его личные солдаты выглядели бедными. Правда, у него из-за спины торчит рукоять меча, что базилевсу под стать: рукоять украшена рубинами, а нарочито простые ножны по краям блистают бриллиантами. Но сапоги этого витязя стоптаны, растрескались от жары и пыли.

Он ответил жарким шепотом:

— Я служу Руси.

— Будь осторожен, — сказала она одними губами. — Тебя казнят, едва выйдешь на берег… Не держи меня за руку!

Он не отпустил, глаза были дерзкими:

— Наш князь не обидится.

Что-то насторожило в его голосе, она спросила с подозрением:

— Он стар и немощен?

— Гм…

Второй гребец, который без напарника поднял весло и сидел, прислушиваясь к их разговору, хмыкнул. Вольдемар посмотрел на него строго:

— Ты чего? Так уж немощен твой князь?

Гребец, здоровенный мужик с кудрявой бородкой, почесал в затылке, перекривив рожу, подвигал кожей на лбу, изображая непосильные мыслительные процессы, ответил с сомнением:

— Да, пожалуй… Девятьсот девяносто восемь жен как было, так и осталось… Уже год как ни одной не прибавилось… Слабеет наш князь! Не сумел догнать премудрого Соломона, у того было тыща жен.

Витязь сказал раздраженно:

— Черт бы тебя побрал, Жидовин! Уже все знают, что князь давно отпустил всех жен… и прочих. Один ты еще не слышал!

Жидовин, а теперь и Анна признала в нем иудея, опять почесал в затылке, посопел, изображая руса, даже вытер рукавом воображаемые сопли, сказал с сомнением:

— Да я-то слыхивал… Но мы ж знаем какой он хитрый! Явно где-то припрятал, чтобы тайком по ночам туда шастать аки лис к курам…

Витязь люто зыркнул, испепелил его на месте, вбил по уши в дно лодки, растер и вытер подошвы, лишь тогда с натянутой улыбкой повернулся к Анне:

— Не слушай их… И это верная дружина князя! Представляешь, каково ему с таким окружением?

— Почему не заменит? — спросила она с недоумением.

Он отмахнулся с безнадежностью:

— Другие еще хуже.

На берегу блистали оружием и доспехами суроволицые воины. Осеннее солнце косыми лучами дробилось на мелких пластинах доспехов, кольцах кольчуг, шлемах и непривычно длинных, вытянутых книзу щитах.

Среди воинов небольшой кучкой выделялись прибывшие ранее василики, епископы и священники в раззолоченных и пышных ризах, цареградские чиновники. Все жадно и тревожно смотрели на приближающуюся лодью. Северный ветер трепал их ризы и волосы. Все, кроме русов, ежились, прятались от ветра.

Анна спросила тихо:

— Я не вижу… великого князя.

Вольдемар сказал заботливым голосом:

— Он с нетерпением ждет тебя во дворце. Сама знаешь, ему нельзя тебя видеть до венчания.

Острая тоска сжала ее сердце. Знала, что больше не увидит родного города, отныне и навеки ее землей будет эта таинственная Русь, а окружать ее будут эти свирепые люди, уже смирилась, ибо отпрыски императорских династий никогда не выходили замуж и не женились по любви, всегда это были династические браки, но внезапная встреча с этим дерзкоглазым витязем всколыхнула все тайное, что так тщательно прятала в самой глубине сердца.

Среди пожарищ и обгорелых остовов дворец правителя оставался единственным уцелевшим зданием. Даже сад вокруг дворца был не тронут, а трупы, как поняла Анна, унесли, закопали, траву заново расчистили. По саду с ножницами в руках бродили два садовника, подстригали кусты роз. Для них весь мир был здесь.

Анна заметила, что Вольдемару кланяются как простые воины, как и знатные русы. Это удивило, мог бы и похвастать, потом поняла, что для него все равно мало. А то, что он ведет ее к правителю Руси, наверняка наполняет и его сердце печалью и ядом. Только он мужчина, вида не показывает…

В переднем зале он шепнул ей на ухо:

— Погоди минутку… Я сейчас.

Он исчез, не дав сказать слова, а Войдан, что держался следом, прогудел густым успокаивающим голосом:

— Все будет хорошо.

— Войдан, — сказала она робко, — ты здесь мой единственный друг! Не покидай меня, пока сможешь.

В его насмешливых глазах промелькнула искорка, то ли жалости, то ли сочувствия, но он лишь повторил:

— Все будет хорошо…

В зал входили и выходили воины, воеводы. От них пахло жаркой пылью и кровью, а пот смешивался с запахами гари. На нее посматривали с любопытством, Анна почти у каждого в глазах видела затаенную хитрость. От нее что-то скрывали!

Наконец отворилась парадная дверь. Войдан взял Анну под руку, повел. Она старалась держаться гордо, хотя ее пальцы на руке Войдана трепетали, а сердечко мелко-мелко тряслось от страха.

Парадный зал был огромен. На той стороне высился трон. По обе стороны стояли в красивых одеждах знатные мужи, а на троне сидел высокий и сильный мужчина. На его плечи был наброшен красный плащ, голова была непокрыта, блестела, чисто выбритая, только иссиня-черный клок волос падал сбоку и прятался за ухом.

Анна остановилась. Сердце стучало все громче. Великий князь Руси, это явно был он, величаво поднялся, некоторое время смотрел с надменной улыбкой, потом вдруг бесшабашно рассмеялся, сбросил плащ и сбежал по ступенькам вниз.

Это был дерзкоглазый Вольдемар!

Анна еще не поняла, брови ее взлетели наверх, а сердце уже забилось в радостном предчувствии:

— Ты?

Он засмеялся весело и грохочуще:

— Я!

— Но… а великий князь Руси…

Он оглянулся на бояр и воевод, крикнул со смехом:

— Не похож?

Он протянул к ней руки, и она не помнила, когда преодолела разделявшее их пространство, очутилась в его объятиях, прижалась так сильно, что он ойкнул на полуслове, обхватил ее, поднял на руки.

Со всех сторон раздался такой довольный рев, что дрогнули стены. Она лежала в его руках, прижавшись к широкой груди, а в зал набивалось все больше людей, здесь были и простые воины, все орали и подбрасывали шлемы, били рукоятями мечей в щиты Последними в двери протиснулись запыхавшиеся василики, митрополит, высшие чины ромейской империи. На их лицах отразился ужас, их принцесса, которую они должны были беречь ценой жизни, уже в руках варварского правителя!

Один с криком: «Княже!», «Базилевс!» бросился через толпу. Остальные поспешили за ним. Хоть и нехотя, но давали дорогу, все-таки гости.

Губы Владимира и Анны слились воедино. Он держал ее на руках, не чувствуя веса, это было его тело, а она прижималась так крепко, что он в самом деле не чувствовал разницы между своим телом и ее.

Василик подбежал, упал на колени, ухватился дрожащими пальцами за сапог Владимира:

— О, великий базилевс Руси! Пощади! Но это — неправильно…

Воины зычно хохотали. Анна наконец оторвала губы от его, горячих и твердых, застыдилась и спрятала лицо на его груди, а Владимир сказал с легкой насмешкой:

— Почему? Вот при всем честном народе клянусь, что беру ее такой же непорочной… как и семь лет назад, когда служил в Царьграде!

Общий веселый рев был ему ответом, где потонули растерянные вскрики василиков. Анна только и услышала знакомые слова на ее языке:

— Ага, в Царьграде! При ее постели служил!

— Что бы то ни было, а платье невесты должно быть белым!

— Га-га-га!

— Удалой князь, удалой!!!

Владимир вернулся к трону, усадил счастливую Анну, что не желала размыкать рук вокруг его шеи. А сам вдруг встал на одно колено. Она спросила с испугом:

— Что с тобой?

— Не знаю, — ответил он счастливо, — но мне хочется встать перед тобой на колени.

— Почему? Зачем?

Голос его был недоумевающий:

— Если бы знал… Это что-то выше меня! Главнее. Наконец-то я получил все, к чему шел так долго. Я люблю тебя, Анна!

Она ответила тихо, но во внезапно наступившей после слов Владимира тишине ее услышали все:

— И я люблю тебя, мой герой… Я любила тебя все годы. И ждала…

Последние слова снова потонули в оглушительном реве. Среди раскрасневшихся счастливых лиц мелькали растерянные лица митрополита и василиков. Все шло не так, как было задумано. Но принцесса счастлива, видно по ее лицу. Настолько счастлива, что если правильно все повернуть, то на этом можно заработать даже больше, чем планировали.

Владимир, бережно обнимая ее за плечи, вывел на балкон. Небо было черным, как сажа, звезды горели по-южному яркие, сочные. Пахло гарью, кое-где еще догорали дома. Крики почти утихли, лишь глухо стучали копыта.

Анна прошептала, словно все еще не верила:

— Подумать только… Ты сказал еще мальчишкой, что все равно меня возьмешь… Тебе было тогда десять лет, а мне — семь… И ты всю жизнь это помнил?

— Я к этому шел, — ответил он. — Я карабкался, обламывая ногти! Зачем мне было княжество? И великое княжение? Зачем мне становиться базилевсом, если бы это не дало тебя?

Она покачала головой, голос был потрясенным:

— Тебе было двадцать, когда ты появился второй раз… А мне семнадцать. Ты стал еще злее, в твоих глазах постоянно были злость и отчаяние. Ты сказал тогда: я все равно тебя возьму! Одну — или с Царьградом вместе.

Она засмеялась счастливо, прижалась к нему. Он засмеялся тоже:

— А кто сказал, что не возьму и Царьград?

Голос был веселым, но глаза оставались серьезными.

Часть войск разместилась прямо в городе. Не всем хватило домов, ночевали на теплой от пожарищ земле, укрывались звездным небом. Анна высвободилась из его рук, прислушалась:

— Поют!

— Победители, — ответил Владимир снисходительно. Он жадно вдыхал запах ее волос, трогал губами порозовевшие мочки ушей: — Ромеям рога посшибали!

Она покачала головой:

— Нет, это не о войне… Подойдем, послушаем? Я хочу проверить, насколько понимаю русскую речь.

— Не боишься?

Ее смех был счастливым:

— С тобой?

В зале стражи поднялись, хотели идти следом. Владимир покачал головой, но незаметно для Анны дал знак. Мол, следуйте в отдалении. Кто покажется на глаза — прибью.

Запах пожарищ стал сильнее, когда вышли на ступени. Под ногами захрустела зола. На той стороне площади в багровом свете видны были воины, слушали кощюнника. У костра собралось их не меньше четырех десятков, остальные слушали, лежа у своих костров. Чистый сильный голос разносился в ночной тиши далеко.

Владимир через головы разглядел, что кощюнник стар и слеп, но пальцы его уверенно бегают по струнам. Песня была красивая и печальная, слушали, затаив дыхание. Он не вслушивался в песню, в душе гремела своя песня, спросил одного:

— О чем он?

— О нашем князе, — буркнул тот, не оборачиваясь.

Владимир насторожился, прислушался. Кощюнник пел о любви и верности, о силе духа, о великой боли и тревоге. Анна слушала зачарованно.

— О войне, что ли? — спросил Владимир снова.

Мужик недовольно дернул плечом, раздраженный, ходят тут всякие, мешают слушать.

— О войне и подвигах лизоблюды поют в княжьих хоромах, — ответил он грубо, но негромко. — А это о нашем мужицком князе! Который из земли вышел, силу непомерную от нее взял… Змея цареградского побил, царевну заморскую несказанной красы спас, с собой из-за тридевяти земель привез…

Владимир втянул голову в плечи. Анна сдавленно хихикнула, поняла, потянула его назад. Владимир на цыпочках попятился, страшась, что обозленный мужик обернется. Нет, слушает зачарованно. Да и песня хороша… Когда за серебро и злато, то складывают куда хуже.

Он пятился, прижимая Анну, но чувствовал, как уши вытягиваются на локоть, стараясь уловить слова о таком герое. Народ гордится, что он был холопом, как и они, страдал и недоедал, как и они! Будь он рожден на троне, так бы не любили. И брак с принцессой Анной сочли бы само собой разумеющимся. О нем поют не потому, что ему много дали, а что сам всего добился.

Анна вскинула сияющее лицо. В огромных глазах блистали и лучились звездочки. Пухлые губы казались темными как спелые вишни:

— О, Вольдемар…

Он поцеловал ее нежно и трепетно, она надолго замерла в его объятиях, шепнула:

— О тебе поют!

Он ответил хриплым голосом, скрывая неловкость:

— О базилевсах положено петь.

— Вольдемар, — возразила она горячим, как ветер пустыни, шепотом, — у нас о правителях поют только из-под палки! И за большие деньги. А чтобы пели вот так сами, для себя, для своего удовольствия и своей гордости… никогда! Ты уже не просто народный герой… ты сказочный герой!

Не зная, что возразить, он поцеловал ее долго и жадно, вскинул на руки и понес во дворец. Она положила головку ему на плечо. Владимир что-то вспомнил, засмеялся:

— Вепрь… помнишь старого начальника дворцовой стражи? Он как-то прижал нас с Олафом к стене. Допытывался: почему мы важнее, чем священная особа императора? Ведь убить правителя такой огромной империи — это изменить историю…

— И что вы ему ответили? — спросила Анна живо.

— Да так, отмычались. А теперь я смог бы ответить.

— Ну-ну!

— Мы в самом деле важнее. Олаф уже не этериот, верно? Войско поднимет его на щит как грозного конунга викингов. Я двинул огромное войско на южные рубежи… Это мы двое делаем историю! А какой император в Византии — есть ли разница? Все равно Царьград скоро станет моим городом. А мои воины будут мыть сапоги в Дарданелах!

Глава 44

Проснулся поздно утром, чего с ним не случалось уже много лет. Анна еще спала, раскидавшись среди роскошных подушек. Черные, как смоль, длинные волосы разметались по подушке. Владимир наклонился, стараясь даже не дышать, чтобы не разбудить, бережно коснулся губами ее волос.

Нежный запах проник, казалось, прямо в сердце. Впервые за годы злая боль, что так прочно вгнездилась в сердце, что уже и не мыслил жизни без нее, не разъедала сердце. Он был снова цельным человеком. Та половинка, что жила в Царьграде, воссоединилась с его сердцем.

Замирая от страха, что она проснется, он нежно и благоговейно целовал ее волосы, украдкой следил за бесконечно милым лицом. Оно было столь совершенно, что просто вселяло в его сердце страх. Люди не могут быть настолько безупречны!

Вдруг он заметил, что ее длинные ресницы чуть подрагивают. Пухлые губы чуть изогнулись, и он понял, что она лишь притворяется спящей. Притворяясь, что целует, он бережно взял в губы розовую мочку уха, вдруг куснул.

Она вскрикнула и широко распахнула глаза:

— Зверь! Как ты меня напугал!

— Не прикидывайся! — предупредил он со счастливым смехом, — Иначе кара будет жестокая.

Она приподнялась на локте, осматриваясь, а Владимир с жадным удивлением смотрел на ее высокие полные груди, узкую ложбинку между ними, где блестели мелкие капельки пота. Кожа была безупречна, гладкая и шелковая на ощупь, чистая и нежная, как лепесток розы.

— Что ты смотришь? — возмутилась она. — Сколько можно? Ты ненасытен, как дикарь!

— Я и есть дикарь, — ответил он с насмешливой гордостью. — Слушай, а зачем ты привезла столько священников?

— Это не мне, — ответила она нежным голосом, — а нам…

Он удивился:

— Зачем?

— В цивилизованных странах принят обряд венчания…

Он засмеялся:

— Тогда мы самая цивилизованная страна! У нас всякий раз свершается этот обряд.

— Как?

— Обойти трижды вокруг любого куста, — объяснил он серьезно. — А развод еще проще: камень жене на шею и — в воду!

Она поняла, что он дразнится, возмутилась:

— Я серьезно!

— А если серьезно, то мы уже давно женаты перед всеми богами… и Олафом с Еленой. Но тебя тревожит что-то еще?

Она сказала с усилием, невольно отводя взор:

— Священники нужны, чтобы окрестить твою… нашу Русь. Я не смогу жить в стране языческой. А если принять крещение, то Русь войдет в сообщество цивилизованных стран, забудет свой дикий нрав. Ты любишь меня?

Горячая волна прямо из сердца ударила в голову, затопила мозг. Он прошептал:

— Все веры ведут к одному богу… Надо только идти, а не молиться, стоя на месте… Я люблю тебя, жизнь моя… И приму любую веру, какую скажешь!

— А Русь?

— Что Русь… Ты не слышала о ком на Руси поют?

Когда он рука об руку с Анной спустился в большой зал, там уже было полно народу. Царьградские вельможи держались замкнутой группой, на воевод и бояр киевского повелителя посматривали опасливо. Те смеялись чересчур громко, двигались размашисто, гулко били друг друга по спинам и плечам, лица были дикие, открытые как у зверей.

Только Войдана они стремились завлечь к себе, что-то выспрашивали, шептали в оба уха, опасливо оглядывались по сторонам. Бывший царьградский ипаспист отвечал с ленцой, насмешливо поблескивал глазами. Не думал, что снова станет так важен для базилевса!

Владимир заметил, как передернулся митрополит, завидев его с Анной. Невеста должна непорочно ждать таинства венчания, лишь затем стыдливо приоткрыться уже не перед женихом, а перед мужем, но в империи как раз родилось правило, ставшее поговоркой: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А здесь дикая Русь, пока что надо смиряться, не сердить свирепых варваров, не знающих удержу ни в гневе, ни в радости.

— Приветствую весь честной народ! — провозгласил Владимир еще со ступенек. — Как почивали?

За всех ответил Тавр, его серые глаза были внимательными и насмешливыми. Он видел все и всех, понимал смущение и затаенный гнев митрополита и высших церковных служителей, даже их страх.

Константинопольский патриарх выступил вперед:

— Княже, мы долго говорили вчера с твоей невестой… Мы готовы окрестить тебя!

Краем глаза Владимир увидел напряженные лица воевод. Они ему всегда верили, ждут и сейчас, что он ответил достойно, защитит Русь от посягательств жадных рук Константинополя, не даст превратить Русь в еще одну из провинций империи…

— Спасибо, — ответил он с чувством. — Правда, я уже крещен…

Патриарх отшатнулся. Дароносица выпала из рук, запрыгала со звоном по мраморным плитам. Монахи бросились поднимать, сухо стукнулись лбами.

— Как…— прошептал патриарх. — Когда… Кем?

Владимир поймал взглядом за спинами воевод лисью мордочку Анастаса. Священник, по случаю взятия Корсуни будучи все еще навеселе, прятался от грозного взора константинопольского владыки.

— А вот им, — указал Владимир. — Выйди-ка сюда!

Анастас робко выбрался вперед. Он побледнел, еще не поняв, чего хочет великий князь, смотрел искательно, пытался угадать его желания.

— Да, — сказал он наконец дрожащим голосом, — я провел обряд крещения…

Владимир смотрел на озадаченные лица воевод. То, что он принял ислам, все знали. А когда это еще и учение Христа? Брешет как попова собака и не поплевывает!

Только Тавр понимающе улыбнулся. Крещение из рук этого пьяницы и бабника, своего же слуги? Разве может быть больше насмешка над ромеями, над верой Христа?

— Русь буду крестить я сам, — сказал Владимир. — По нашим обычаям, князь является и волхвом. У вас, кстати, тоже. Разве не базилевс глава церкви? Патриарх — не папа римский, он подчинен базилевсу. Так что те книги, которые привезены, пригодятся. А всем священникам работы хватит, Русь велика.

Патриарх воскликнул в ужасе:

— Но как же… Повелитель страны не может управлять и церковью! В Константинополе империей правит базилевс, я — церковью…

Воеводы видели и раньше с какой быстротой Владимир принимает решения. Лишь на миг сдвинулись брови, но отвечал уже с улыбкой и без запинки:

— Вы, Преподобный, что-то не так поняли… Я буду только крестить Русь, ибо это акт государственный, а управлять ежедневными делами… вот он!

Его указующий перст проложил незримую дорогу к тщедушной фигуре Анастаса. Тот застыл, глаза стали отчаянными. Патриарх побагровел, его раздуло как утопленника на жарком солнце:

— Но как… ведь верховные экзархи провинций назначаются только патриархом!

— Белый свет меняется, — ответил Владимир безмятежно. — Но не будем спорить в этот радостный день! Я буду выбирать кому быть первосвященниками на Руси, все-таки мне на месте виднее, согласись, а ты будешь их… назначать.

Крохотная пауза показала, что он хотел сказать «утверждать», но в последний момент пощадил патриарха. Но ясно дал понять, что не примет митрополитов, присылаемых из Царьграда.

Дружинники сомкнулись за спиной Анастаса. Он боялся дышать, на солнце хмель поднялся из утробы и ударил в голову. Перед ним все плыло и качалось. Патриарх смотрел ненавидяще, в глазах было бессилие. Князь русов в последний момент свернул еще круче… Но что можно сделать?

— Что ж, — сказал он тяжело, словно ворочал тяжелые глыбы, — тяжелая работа выпадет ему работать среди язычников. Осилит ли?

— Мы поможем, — заверил Владимир. — Выше голову, митрополит всея Руси!

Анастас вздрогнул, дико посмотрел на великого князя. Жилки в глазах полопались от беспробудного пьянства, белки налились кровью, он выглядел злым и затравленным. Похоже, он еще не понимал, что на него свалилось, а патриарх константинопольский в бессилии воздел и опустил руки. Язычники! Одни язычники, не скоро их осияет благодать Христа…

Только Тавр посветлел лицом, еще Борис кивнул понимающе. Если русский князь принял бы крещение из рук константинопольского патриарха, то ему бы Русь и подчинялась. А так как патриарх подчиняется базилевсу, то Русь выполняла бы приказы Царьграда. Но приняв крещение из рук простого священника, Владимир не признает верховной власти империи даже в вопросах веры. Он не стал платить независимостью, он остался верен себе — попросту украл веру. А дабы закрепить ее, заставил привезти целый флот священников с их книгами. Не довольствуясь этим, еще и от Самуила, болгарского царя, идут целые обозы с церковными книгами. Без них не окрестить целую страну!

Оставшись на минутку наедине с князем, Тавр сказал понимающе:

— Русь крестить — понятно… А сам то ты как? В самом деле принял?

Владимир бросил раздраженно:

— Вопросы веры… это дело другое. Для себя я воин ислама. Я хочу и буду говорить с богом один на один, без дурака-толмача. Но как правителю мне нужна послушная, аки пес, вера для простолюдинов! Чтобы стянуть все эти сотни озлобленных друг на друга племен в один могучий кулак, я должен править душами и даже мыслями так же просто, как и телами. И рыться в них, как в карманах и закромах холопов. Новая вера сама предлагает мне тысячи осведомителей, коим рабы этого небесного царя будут выкладывать на исповеди все сокровенное! Ни один не ускользнет, ибо крестить будут еще в колыбели. Вот это настоящая власть. И я создам ту Русь, перед мощью которой содрогнутся соседи. Инакомыслия не будет! Все думать и чувствовать будут как угодно мне, великому князю, кагану, базилевсу, царю или… как ни назови. Мановением руки я смогу бросать на врага… или на рытье рва, как послушную армию, так и женщин, стариков и детей, если возжелаю!

Глаза его горели мрачным огнем. Тавр поклонился ниже, чем обычно, отступил. Впервые от слов князя чувствовал не трепет восторга, а неясный страх, будто все ближе подходил к бездне.

В тот же вечер в небольшой комнатке за плотно закрытыми дверьми он собрал доверенных воевод Владимира, бояр, а также знатных мужей, кому доверял. В воздухе веяло тревогой.

Тавр оглядел всех выпуклыми круглыми глазами:

— Наш князь сейчас токует вокруг своей тетерки… Ему не до нас. Даже не до Руси. Что ж, он трудился, не покладая рук, пусть малость отдохнет. А нам нужно подумать, как окрестить Русь.

Войдан пожал плечами:

— Войско сейчас как никогда просто боготворит князя. Он почти без потерь взял Херсонес, а неистовый Святослав положил бы там половину войска… Он ромеев поставил на колени, примучил отдать за него принцессу красоты невиданной, а главное — вытребовал такую дань, что ни князь Олег, ни Святослав, никто другой не захватывали и десятой доли! Он каждому воину подарил по золотой гривне на шею, виданное ли дело! Не всякий боярин имеет! Если вспыхнут волнения, то дружина пойдет за князя даже против родных матерей!

Стойгнев буркнул:

— Когда вернемся в Киев, сразу надо открыть все подвалы с вином, выкатить бочки на улицы. И выставить богатое угощение. Кто крестится — жри и пей от пуза.

— А крестить в день святого Боромира, — добавил Тавр со странной насмешкой. — Повезло, наступают самые жаркие дни, вода в Днепре прогрелась как парное молоко.

Наступило долгое молчание. Тавр заметил, что никто из них не смотрит друг на друга. Наконец задвигался Войдан, сказал с кривой усмешкой:

— Что ж, пришел конец прекрасной мечте?

— Ну почему уж так…— сказал Тавр неуверенно.

— А куда денете русских богов? Пока Христа принимали в народе, то, ревнив он или не ревнив, но ставили рядом с другими. А если примут по всем правилам для всей Руси…

Стойгнев кашлянул:

— Не если, а когда. Князь уже решил.

— Базилевс, — поправил Кремень с неловким смехом. — Император!

— Вот-вот, — согласился Войдан. — Я насмотрелся на императоров в Царьграде. Им нужна абсолютная власть. А православная церковь всегда пятки лизала любой власти, мол, любая власть от бога, за что власть жаловала церкви земли, строила им храмы, давила их противников. Эти священники сразу же кинутся повергать русских богов, жечь капища, убивать волхвов! А народ тут же возьмется за топоры.

Тавр содрогнулся. Росичи сметут в гневе не только прибывших священников, но и великого князя, которому отдали сердца и готовы отдать головы.

— Войдан, — сказал он напряженным голосом, — вся надежда только на войска. Сейчас все еще опьянены легкой победой и добычей прямо-таки неслыханной. Наш народ беспечен, о завтрашнем дне голову сушить не любит. Мол, у коня голова большая, пусть он и думает… Надо этим воспользоваться. Перед крещением открыть все княжеские подвалы… я открою казну и все злато и серебро отдам войску… А яхонты, жемчуг, драгоценные чаши и мечи с рубинами — раздадим старшей дружине. Все отдадим, с себя снимем!

Войдан кивнул:

— Авось, купятся… Иначе…

Снова повисло тяжелое, как смертный грех, молчание. Тавр крикнул с болью:

— Что затихли? Разве мы здесь не готовимся к прыжку на Царьград? Вот он, Царьград, падает в наши ладони! Вокруг все страны по горло увязли в христианстве! А с волками жить — по-волчьи выть! Иначе сомнут, затопчут!

Никто не спорил, сидели, отводя друг от друга взгляды. Посреди стола стояли нетронутыми чаши с вином. Войдан вздохнул:

— Будем и мы как все… Прощай, златое царство!

— Если на всей земле нет равенства, — сказал Стойгнев угрюмо, — то непросто утвердить его в одной Руси.

Они считают, подумал он, что перехитрили меня, дав мне украсть для Руси веру Христа! Дурачье! Я видел их замысел. Но какая это мелочь: выбрать веру для страны, если вместе с верой получает целый мир — Анну! Конечно, он предпочел бы ислам. Увы, нельзя, Анна будет опечалена, что может иметь по Корану четырех жен. Даже, если он ни на одну женщину больше не посмотрит. А он готов претерпеть любые муки, только бы не вызвать на ее прекрасном личике даже тень недовольства.

Богатырей бы окрестить! Народ их чтит, заступники земли Русской… Им подражают в говоре, походке, одежке. Если бы эту славную тройку побратимов: Добрыню, Жидовина и Алешу узрели с крестами на их широких, как двери, грудях, то многие бы крестились, не думая…

Тавр сказал, пряча глаза:

— Княже… И не думай.

— Не станут?

— Это боярина Рынду хоть Иваном обзови, только село ему дай или серебряную гривну на шею повесь. Сам крестится, семью окрестит, холопам кресты на шею повесит! Тебе сейчас эти продажные души важнее…

Владимир долго сидел, вперив взор в чисто выскобленный пол. Сказал глухо:

— Всех, кто служит на заставах богатырских, принять с честью, поить и кормить, величать, петь им кощюны про их подвиги, осыпать дарами… пока им самим тошно не станет… потом пусть внезапно явятся послы, обязательно в растерзанной одежде и непременно прямо на пир, возопят в великом страхе, что на границах Руси снова появились чужие богатыри-поединщики, силой бахвалятся, русских витязей грозят по уши в землю вбить…

Тавр кивнул, пряча усмешку. Князь очень точно передразнил и чужих поединщиков, и в лицах показал, как меняются лица пирующих русских богатырей, как вскакивают, опрокидывая столы, как с могучим ревом бегут к коновязи, где впрок нажираются отборным зерном их богатырские кони.

Проэдр и высшие чиновники с трепетом ждали, что скажет великий архонт Руси, который в крещении принял имя Василия, а теперь еще именуется базилевсом. Тем самым он подчеркнуто ничем не уступает властелину империи, тоже именуемому базилевсом Василием.

Владимир сказал торжественно:

— Идите и скажите… Копыта наших коней не переступят границы империи! Отныне и навеки она в безопасности от моего меча.

Он услышал облегченный вздох, словно с плечей ромеев свалился Колхидский хребет. Их лица прояснились. Проэдр переспросил с надеждой:

— Мы подпишем мирный договор?

— Хоть сейчас, — ответил Владимир, смеясь.

— На… на каких условиях? Что ты хочешь получить еще?

Он обнял Анну за хрупкие плечи:

— Вы еще не поняли… Я уже получил все. Зачем мне империя? Вот моя империя.

Она вскинула сияющее лицо. Глаза сверкали как две звезды:

— Ты правду так считаешь?

— Дорогая… Империей больше, империей меньше… А ты — единственная.

Глава 45

После заключительного грабежа Херсонеса, на посошок, Владимир велел выступать обратно на Русь. На заранее сколоченные подводы с укрепленными колесами сняли мраморные статуи, в том числе и знаменитую четверку коней с возницей Аполлоном, бывшим славянином, а потом перебежавшим к ромеям в теплые края, срывали цветные изразцы и вслед за статуями грузили на тяжелые корабли, им плыть кружным путем в далекий Киев, вязали и уводили мастеров, пора-де обучить своему дивному ремеслу северян, как-никак теперя родня.

Владимир с малой дружиной, воеводами и близкими боярами поспешил впереди войска. Анну везли в коляске, но когда белые стены Херсонеса скрылись, она велела подать себе коня. К удивлению и радости Владимира в седле держалась хорошо, конем управляла умело.

— На всякий случай, — объяснила она, смущаясь. — Я не очень-то верила, что ты сумеешь меня взять… но так было приятно играть в мечту! Я делала все так, будто в самом деле когда-нибудь заберешь… И язык росский учила, и… всякое другое узнавала.

Конь понес ее красиво, явно гордясь такой всадницей. Владимир некоторое время любовался, стоя на месте, наконец догнал в галопе. Но и когда ехал рядом, ощутил что начинает ныть шея, до того смотрел на нее неотрывно, тоже гордясь и любуясь.

Заночевали в маленькой веси в просторном доме войта. Самого войта с семьей дружинники вытолкали в шею еще до прибытия знатных гостей. Пообещали посадить на кол, ежели покажется на глаза.

Анна расширенными глазами смотрела на простые деревянные лавки, на глиняную посуду, удивлялась даже деревянным кадкам, будто бы серебряную посуду должны иметь все простолюдины.

Под утро были разбужены злыми голосами, звоном железа. Владимир мгновенно ухватил меч, бросился к окну. Из-за ставень доносилась брань, он узнал голоса Кременя и Мальфреда. Им отвечал сильный требовательный голос, от которого сердце Владимира дрогнуло в радостном предчувствии.

Анна, выглядывая как зверек из-под вороха шкур, спросила шепотом:

— Кто там?

— Спи, — сказал он нежно.

— Там… опасность?

— Кажется, нет. Я сейчас посмотрю.

Она вскрикнула в страхе:

— Нет, не ходи!

Вместо ответа он отодвинул засовы, распахнул дверь. На звездном фоны маячили громадные фигуры, пыхтели, будто молча боролись. Владимир крикнул властно:

— Всем застыть! Что за шум?

В ответ прозвучали злые голоса дружинников:

— Княже, прости! Дурак какой-то настырный!

— Лезет и лезет!

— Сбить ему рога, что ли?

— Ага, собьешь! Здоровый бугай, да еще вдруг в самом деле в друзьях князя ходит!

И, покрывая их голоса, раздался мощный голос сильного человека, уверенного в своей власти поступать так, как он желает:

— Кто там похваляется сбить рога? Покажись!

Владимир вскрикнул, еще не веря себе:

— Олаф? Ты, леший?

Расталкивая дружинников, что повисли на нем как злые псы, из темноты выдвинулась громадная фигура. Еще издали раскинула руки, Владимир шагнул, обнялись, долго хлопали друг друга по плечам. Владимир выбивал дорожную пыль, а Олаф, это был он, остатки сна из великого князя, также великого архонта и великого кагана, а ныне еще и императора, по-восточно-римски — базилевса.

— Откуда ты взялся? — спросил наконец Владимир.

Олаф, все такой же красивый и уверенный, блеснул в широкой усмешке белыми губами:

— Возвращаюсь, как и ты. Насточертело! Ты прав, империя уже трещит по швам, а наши земли — непочатый край. Там работы и работы… А что может быть лучше для настоящих мужчин?

— Верно, — согласился Владимир. — Пойдем в хату. Там одна твоя знакомая. Чего такой шум поднялся?

— А я не поверил, что в этой избе — ты. Помню, ты всегда вставал засветло. И меня, Змей поганый, силком поднимал! Это я запомнил…

Последние слова произнес угрожающе и с детской обидой. Дружинники загоготали. Владимир с неловкостью пожал плечами. Да, солнце уже проснулось, вон ширится светлая полоска над виднокраем. Самое время ехать тем, кто не желает в зной глотать едучую дорожную пыль.

В доме Владимир кивнул в сторону стола. Олаф с облегчением сел, вытянул ноги.

— В Царьграде я услышал, — объяснил он, — что тебе удалось осуществить свою мечту! Анну завоевал отвагой и мечом, силой вырвал у базилевсов! Это достойный путь мужчины. Я тогда как раз вернулся с пограничной войны с арабами… Без тебя скучновато, ты ведь всегда в разные беды влезал, а когда и Анну увезли, я увидел как мне не хватает того, что ты называл пустяковой услугой! Да, как-то пусто без твоих писем, которые я тайком передавал Анне. Во дворце не поверили, когда я объявил, что покидаю их блистательную страну и возвращаюсь в свою северную, где только холодное море и голые скалы…

За дверью во внутреннюю половину послышался шорох, скрип ложа. Олаф понимающе улыбнулся, понизил голос:

— К тому же мне прислали весть…

— Ну-ну, говори.

— Мой отец, которого я так не любил, тяжело ранен. Возраст дает ли знать, яд ли попал в раны, но ему становится все хуже. Он уже не выходит из дома, а сейчас, наверное, и не встает…

Он опустил голову. Лицо помрачнело, искривилось. Владимир с удивлением и сочувствием увидел, как в уголке левого глаза скопилась влага, прорвала запруду и побежала струйкой по щеке.

— Я люблю отца, — сказал Олаф шепотом. — Я этого не знал… А он все время любил меня и заботился обо мне. И теперь он противится смерти только потому, что хочет увидеть меня до того, как закроет глаза навеки…

Владимир долго молчал. Когда мокрые дорожки на щеках друга начали подсыхать, спросил осторожно:

— Теперь ты… будешь конунгом?

Олаф безучастно отмахнулся:

— Нет… Я стану шведским королем. В Царьграде я принял христианство.

— Помню. Но королем ты станешь, когда крестишь всю страну?

Олаф поднял голову, в покрасневших глазах блеснули искорки заинтересованности:

— Да. Но, как я слышал, ты по приезде сразу хочешь окрестить Русь?

— Да.

— Я все равно еду через Киев, это самая короткая дорога. Взгляну, как делаешь ты. Ты всегда был для меня примером… Этого хотел еще отец, помнишь?

— Так ты его и послушал!

— И еще поеду по берегу Пилатова озера. Говорят, с того самого дня там частые бури. Ярится озеро!

Олаф жадно и быстро ел, а Владимир одевался, краем уха прислушивался к шорохам за стеной. Вот уже начинают творить легенды и христиане. Даже озеро сумели переименовать, как будто оно раньше никак не называлось…

Понтий Пилат! Шестой римский наместник в Иудее. Якобы сам себя лишил жизни за несправедливость к Иисусу Христу. Говорят, он был сыном полабского князя Тира в Майнце, был послан в качестве заложника в Рим, там возмужал, обучился науке управления, а оттуда император послал его в Иудею.

После обвинений в несправедливости к Христу, бросился на меч. Тело его, брошенное в Тибр, вытеснило воду из берегов. Тогда труп положили в деревянную колоду, залили медом и отправили на родину. Там тело Пилата погрузили в озеро, которое и ныне зовется Пилатовым, от него идут страшные бури…

Враки, но зато какие! Сколько Владимир не расспрашивал полабов, никто не слыхивал о таком озере. Да и чего бы стал лишать себя жизни могущественный наместник Иудеи? Тысячи горе-философов ходят по пыльным дорогам Опаленного Стана. Мало кто их принимает всерьез, и не все зерна, брошенные ими, взойдут. Сотни лет могут пройти, пока изумленный мир поймет настоящую цену крикливому нелепому пророку, на которого нападали собаки, и запомнит его странное имя, не чудное разве что для славян — Зороастр, что значит, Заря Утренняя, или Будда, Христос. А разве кто при жизни Мухаммада знал ему истинную цену?

Так что все враки про Пилатово озеро. Но урок: историю пишет победитель. Никто не знает, как было на самом деле. Знают со слов победителя: Иуда повесился на осине, с тех пор она вечно трепещет, Пилат же, как подобает военному, заколол себя мечом, других небо поразило, растоптало, изничтожило, растерло и наплевало на ихние могилы. Так что история учит: важно победить любой ценой, а там он сам напишет историю для потомства. В его власти сотни и тысячи покорных попов, грамотных и услужливых!

Он ударил рукоятью меча в медный щит. Гридень просунул голову в щель, выслушал, исчез, вскоре вернулся с Степой-гамаюном.

— Кот Баюн ты, а не Гамаюн, — сказал Владимир недовольно, видя сонные глаза певца. — Сколько в тебя сна влезает?

— Я ночью песню складывал…

— Знаю твои нынешние припевки! Плюнь, разотри и забудь. И складывай быстренько настоящую песнь. За основу возьми ту, что мы пели, когда шли на ляхов. Чтобы там обязательно были прежние слова: «Мы смело в бой пойдем за Русь святую, и как один прольем кровь молодую», вера Христа их тоже перетолкует и присобачит себе.

Он подумал, добавил:

— Да и дальше слова хороши: «В нас кровь отцов-богатырей и дело наше право, сумеем честь мы отстоять иль умереть со славой. Не плачьте матери-отцы, терпите жены-дети, мы ради родины святой забудем все на свете».

Певец сказал изумленно:

— Так это же старая боевая песня полян! Говорят, ее еще Кий сложил!

Владимир поморщился:

— Это неважно, Кий или сам Рус. Новые поколения будут знать как твою. Только осторожненно всобачивай про молитвы, Христа… По слову, другому.

— «Не плачь по нас, святая Русь, — сказал певец задумчиво, — не надо слез, не надо…» Ага, можно продлить так: «Молись за нас, святая Русь! Молитва — нам награда».

Владимир кивнул одобрительно, кинул ему полтину серебра.

— Вот-вот. Чтоб не требовали золотой посуды, как нынешняя дружина. Помолились — и уже довольны.

Певец ушел, озадаченный и окрыленный разом, а Владимир подумал хмуро, что человеку обязательно надо чувствовать себя лучше других. Золотой посуды не всех не напасешься. У него теперь не дружина, а самое огромное в Европе войско.

Олаф уже наелся, распустил пряжку на поясе, с удовольствием смаковал греческое вино. Глаза блестели весельем:

— Хитер! Я помню, как во Фракии… Бывало, бредешь, ноги волочатся где-то сзади по пыли, уже готов упасть и умереть, ничто не свете не мило. А затянет запевала походную песнь, кто-то подпоет, и уже сил прибавляется, и спина перестает горбиться!

Владимир счастливо засмеялся:

— Олаф! Весь мир — наше поле. А люди — трава, которую можем растить хоть с сорняками, хоть без, а то вовсе выполоть все к черту и засеять чем-то новым!

По прибытии Владимира с молодой женой встречали волхвы в городских воротах. Молодые девки с распущенными волосами плясали и пели, осыпали новобрачных цветами. Когда они чересчур близко приближались к Владимиру, коричневые глаза Анны становились зелеными от ревности.

Духовенство прибыло со вторым отрядом всего на три дня позже. Их отвели в приготовленные им дома. Часть ромеев взяли в княжий терем, по большей части это были молодые девки, что помогали одеваться принцессе, а также ее ближние слуги, патрикии, послы.

Во дворце сразу зазвучали веселые голоса, смех. В комнатах и переходах замелькали яркие, как крылья бабочек, платья. Окна и раньше всегда были открыты, а по велению князя плотники теперь спешно расширили оконные проемы по-царьградской моде. Света стало больше, суровые палаты преобразились. Где в торжественных покоях невольно приглушали речь, чтобы не потревожить души предков, незримо витающие в палатах, теперь весело и раскованно звучала чужая речь, рассыпчатая и звонкая.

Если раньше посуда звенела только на кухне, а оттуда еду на блюдах подавали в трапезную, то с прибытием ромейских гостей ели и пили даже в горницах, светлицах. Все христиане, но за столом не уступали язычникам, не соблюдали постов и скоромных дней, заглядывались на молодых девок — такая вера, по молчаливому наблюдению Тавра, на Руси приживется.

Весть о грядущем крещении достигла и капища. Несс всполошился, явился с двумя волхвами. Владимир ощетинился, разговор предстоял неприятный. Тавр, Борис и Войдан остались в палате, молчали, но сопели сочувствующе, подбадривали князя взглядами.

— Народ не примет чужую веру! — закричал Несс яростно еще с порога.

Владимир сумрачно смотрел на буйствующую перед ним фигуру могучего старца. В палате сразу стало тесно от белых одежд, словно волхвов явилось целое войско. Воздух накалился. Запахло не только потом, но и пролитием крови.

— Почему же, — сказал Владимир размеренно, изо всех сил выказывая в голосе спокойствие и уверенность, — почему она чужая?

— Потому что это вера жидов!

Он старался держать лицо неподвижным, но каждое слово било в лицо как острым камнем. Волхв возвращает ему каждое слово, брошенное им самим совсем недавно.

— Вера не чужая, — возразил Владимир, живот заболел от страшных усилий держать тело неподвижным как и мышцы лица. — Христос был нашего роду-племени! Когда-то наши пращуры завоевали много земель на Востоке, в том числе и Палестину… Двадцать восемь лет правили теми странами, потом вернулись в наши земли. Но многие остались, за двадцать восемь лет много воды утекло. И не токмо детьми обзавелись, даже внуками! Да и постарели, привыкли. За свое правление понастроили городов, в том числе и Назарет, потому что на заре его закладывали… Там и сейчас еще не все наши сородичи жидовский язык переняли…

Волхв потряс воздетыми к небу руками. Голос его сорвался до исступленного визга:

— Откель ты взял, что Христос не иудей?

— А он сам сказал, — ответил Владимир строго, чувствовал небольшое облегчение, ибо к этому разговору изготовился. — Что есть главное в его вере? «Нет ни эллина, ни иудея!» Это мог сказать только человек, которого иудеи притесняли за его неиудейство. Он добивался равенства, ибо был лишен его!

А Борис, выдвинувшись справа, сказал громко:

— Волхвы знают, что Христос был из Галилеи. А жителей Галилеи никогда не почитали за настоящих иудеев, ибо Галилея была заселена одними скифами…

Владимир властно повел дланью:

— Вы свободны, святые отцы.

Из боковых дверей выдвинулись дружинники. Каждый поперек себя шире, для боя не больно хороши, зато вынесут всякого. Сами в железе, глаза недобро блестят сквозь узкие прорези железных личин. Таких хоть бей, хоть плюй в железные короба, себе дороже. Волхвы попятились, подхватили Несса под руки.

Когда за ними захлопнулась дверь, Владимир вздохнул с облегчением:

— Я боялся, крику будет больше.

— Сплюнь, — предостерег Борис. — Ты просто захватил их врасплох. А сейчас пойдут мутить народ. Но зачем ты так…

— Соврал как пес подзаборный?

— Ну, когда князь говорит неправду, это тоже брехня…

На лице великого князя мелькнула жестокая усмешка:

— Так уж и брехня? А где сказано, что он чистый иудей? А раз не сказано, то каждый волен трактовать, как ему с руки. Зато если он рус… или пращур русов, то это у многих вышибет оружие из рук. А горлопанам заткнет глотки.

Борис покачал головой. В глазах было осуждение:

— Ты чересчур политик. А как же с душой? Какой грех на душу!

— Разве? А я считаю, что эта малая ложь… даже лжишка, ежели поглядеть, спихнет целый горный хребет моих черных, как ночь, грехов.

Борис все еще качал головой в сомнении:

— Не знаю, не знаю… Если уж сразу начинается со лжи, что будет дальше?

Владимир кивком отпустил его, затем, что-то вспомнив, крикнул вдогонку:

— А крестить будем в день Боромира! Один знаток подсказал. В этот день вода в Днепре прогревается как нельзя лучше.

По Киеву и Киевщине понеслись на быстрых конях бирючи, созывая на великий пир к великому князю, коего сам базилевс признал таким же базилевсом как и сам. Особые посланники собирали князей окрестных земель, кои платили дань Киеву. Князья являлись со своими воеводами, боярами, знатными мужами, малой дружиной. Улицы Киева заполнились пришлым нарядным народом. Все на дорогих конях, седла и чепраки в золоте, даже конская сбруя блещет серебром, а сами всадники щеголяют оружием, в рукоятях блещут рубины и яхонты.

В Золотой палате были поставлены столы для светлых и светлейших князей и великого князя Владимира, ныне императора, в горницах и покоях княжьего терема пригласили на пир князей окрестных земель, на нижнем поверхе пировали лучшие из воевод войска киевского, столы стояли по всему двору, где разместились бояре, воеводы соседних племен, знатные мужи, тиуны, тысячники.

Сотни столов были поставлены на площади перед теремом и на окрестных улицах, чтобы могла разместиться дружина и жители Горы: торговцы, купцы, владетельные люди. Еще столы тянулись с Горы по всему Подолу до самой далекой Оболони, везде было вдоволь жареной и печеной дичи, битой птицы, на столы подавали огромных осетров, привезенных издалека, сомов, карасей в сметане, а уж заморское вино подкатывали бочками. В народе говорили со значением, что ради этого дня не только великий князь опустошил все подвалы, но и велел то же сделать всем своим боярам и воеводам.

Тавр, проходя через Золотую палату, цепким взором окинул стены, окна. Поколебался, велел гридням:

— Оружие со стен убрать! Отнести в кладовую, запереть на все засовы.

На вбитых в стену крюках густо висели мечи в дорогих ножнах, секиры, топоры, клевцы, сабли, шестоперы, булавы, а щитов было десятка два, и двух похожих не найти: широкие и длинные в рост ратника и малые с тарелку, круглые и яйцеподобные, плоские и выгнутые, с гербами и без, деревянные с пластинками булата поверх кожи, и богато украшенные восточными умельцами…

Сувор ахнул:

— Как же это? Да как без него? Испокон веков… Святослав под ним пировал, Игорь принимал гостей, Олег собирал совет, Рюрик отдавал приказы, Гостомысл, Кий…

Тавр невесело улыбнулся:

— Хочешь, чтобы твой князь остался без головы? И я не хочу. Пьянка будет очень непростая.

Он ушел, оставив Сувора с раскрытым ртом. В палате веяло грозой. Наконец старый гридень вздохнул и принялся бережно снимать усыпанные драгоценностями мечи. Старый пес зря не гавкнет, а Тавр умеет чуять беду.

Глава 46

Был восхитивший многих неимоверно пышный обряд венчания. Владимир, с детства придумавший себе правило: я могу продавать гнилой товар, но сам не покупаю, с нетерпением дожидался конца церемонии.

Он шел рука об руку с Анной, девушки засыпали их лепестками роз, патриарх с огромной свитой жгли благовония, ревели зычными голосами:

— Исполать тебе, деспот!

— Славься, деспот!

— Многие лета деспоту Руси!

— Дорогу деспоту!

И только кто-то прорычал зло:

— Был князь… стал деспотом!

И хотя в словах не было брани, но по тону было, что был человеком, а стал дерьмом, и Владимир повел бровью, вышколенные гридни бросились в толпу. Раздались крики, свист булата, смачный хруст рассекаемой плоти с костями вместе. Злой голос оборвался на полувсхлипе.

Владимир шел с недвижимым лицом. Что позволено простому мужику, то не позволено князю. И что позволено князю, не позволено императору. Деспот. Отныне он — деспот. В его руках вся мощь церковной власти и мощь всего войска.

Надо будет забрать двуглавого орла у ромеев, когда их империя падет под росскими мечами!

— Что будем делати, братья? — спросил Несс тяжело. Его кустистые брови сдвинулись на переносице, глаза остро оглядели собравшихся волхвов. — Князь предал русскую веру.

Докучай и Коновал, молодые и горячие, разом подались вперед. Докучай сказал торопливо, захлебываясь, словно выплевывал горящие угли изо рта:

— Мы не приемлем! Стоит кликнуть клич, весь росский люд встанет! Оружие есть в каждой хате. Мы убьем всех чужаков, а будет князь их защищать… что ж, найдется на Руси достойный князь и помимо Владимира!

Страшные слова были произнесены вслух. В воздухе веяло грозой еще больше. Несс покачал головой:

— Он привел большое войско. Князья окрестных земель тоже привели немалые дружины.

— Одних киян вдесятеро больше, — сказал Докучай упрямо.

Коновал как в гулкий бубен бухнул:

— Верховный! Ты ж знаешь, что ежели кияне возьмутся за оружие, войску князя не выстоять! Даже с дружинами соседних земель. Да и не все в его войске так уж станут за чужую веру. За князя — да, но им предстоит не только повергать наших богов в огонь и ставить вместо них кресты, но и убивать тех, кто своими телами будет их закрывать от поругания! А это матери и жены дружинников.

Волхвы одобрительно загудели. Несс сидел в глубокой задумчивости. Легкие ветерок шевелил серебряные волосы.

— Но это реки крови…— прошелестел его слабый голос.

— Впервой ли? — бросил один из старых волхвов. — То хазары, то печенеги, то ромеи…

— А это руссы, — возразил Несс. — Самая страшная война, когда брат на брата, сын на отца… Не ручьи, реки крови текут. Да, сумеем одолеть великого князя. Да, уничтожим в страшной войне огромное войско, дружины князей, убьем его самого, истребим его семя… Но после такой войны остаются выжженные поля, где только воронам раздолье… Русь утонет в крови. Мы не успеем нарожать новых людей, а наши опустошенные земли без боя возьмет любой народ, кто захочет.

Он уронил голову. Голос его прервался. По морщинистым щекам потекли скупые слезы. Глаза стали красными. Губы вздрогнули и застыли в гримасе.

Докучай не выдержал:

— Но что же делать? Христос ревнив. Страшится стоять с другими богами. Где будет Христос, там от наших богов не останется и следа. Русичи должны будут забыть про свои вольности. Забыть про гордость, достоинство, честь! Они должны постоянно повторять не только в храмах, но и в ежедневных молитвах, что они — рабы! Гордость человеческая будет объявлена смертным грехом. Рабы не смеют иметь гордости! Это будет совсем другой народ — народ рабов!

Несс долго молчал. На дряблой коже блестели две мокрые дорожки. Наконец почти прошептал:

— Но это будет живой народ…

— Верховный!

— А у живого всегда есть надежда, — проговорил волхв чуть громче. — Ее нет у филимистян, явусеев, обров… Мало надежды у полабских славян, что бьются друг с другом смертным боем, не замечая натиска христианских мечей… Мы спасем Русь от великой крови!

— Верховный… Но что делать нам?

В глазах Несса блеснули уже не слезы, а искорки как на лезвии харалужного меча:

— Мы уйдем в леса.

— Таиться, аки звери лесные? — горько спросил Докучай. — Лучше умереть!

Несс внезапно кивнул:

— Да, кому-то надо умереть. Пусть враги видят, как стоят русичи за веру отцов. Но живым предстоит путь намного тяжче… В чужую веру надо исподволь внедрить… пусть под чужими именами… наши обряды и обычаи, наши верования… Тогда наш народ выживет! Когда будет такая ересь, то рабами не могут стать все. Когда человек, кланяясь, показывает кукиш в кармане, он притворяется рабом, но он не раб! Мы уйдем в леса, уйдем в веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить народ, чтобы искры нашей веры пролежали под чужой золой многие поколения, а потом вспыхнули в душах потомков жарким пламенем!

Ладьи уже ждали на берегу. Несс переступил через борт, повернулся в сторону Киева. Над городом полыхали подожженные снизу тучи. Но не пожар — по всему Киеву горели костры, в теремах и домах полыхали факелы, в светильниках было вдоволь масла. Кияне пировали, еще не понимая, что их ждет завтра.

— Уходим, — сказал он наконец. — Но мы вернемся.

Волхвы замедленно разбредались по челнам. Каждый двигался так, словно попал в клейкий сок, воздух вокруг них был пропитан такой болью, что пролети над ними стая птиц — упала бы замертво.

— Воротимся ли? — безнадежно спросил один из молодых волхвов за спиной Докучая.

Челны беззвучно уходили в ночь. Волны едва слышно били в борта. Несс услышал, сказал с нажимом:

— Вернемся! Если даже понадобится тысяча лет, вернемся!

Пировали всю ночь, но утром гуляние разгорелось с новой силой. По Днепру подвезли сотни две бочек с вином, а к полудню через городские ворота двумя обозами привезли битых оленей, кабанов, диких гусей. Костры разводили прямо посреди улиц, на вертелы насаживали целые туши. Жир капал на раскаленные угли, поднимался дразнящим ноздри дымом.

Во второй половине дня, когда вода в Днепре прогрелась как в корыте, бирючи прошли от княжьего терема, крича во все горло:

— Люди Киева! Слушайте, слушайте, слушайте! Великий князь Владимир повелел всем оставить на малое время столы, сходить к Почайне, где будет свершен обряд крещения в новую веру… кою уже принял князь и его воеводы… а затем вернуться к столам и продолжить пир!

Тавр со своими людьми сновал среди простого люда, всматривался в лица, ловил настроение. По взмахам его руки уже не только челядины, но и благородные гридни тащили бочки с вином в нужное место, где угасали песни и удалые вопли, подавали отборную телятину, целиком зажаренных кабанов, печеных лебедей.

По другую сторону площади Войдан и Стойгнев занимались таким же непотребным делом: падая с ног, уже вторые сутки ублажали черный люд, поили, развлекали скоморохами. Но нет черного или непотребного дела, когда своими руками перетаскивают великую Русь из одного мира в другой. Прав или неправ Владимир, это обсудят потом, но пока что из его безумных и неожиданных велений получилась Русь куда более сильная, чем при его блистательном отце или всех ранних правителях.

— Всем, всем, всем — к Почайне! — прокричали бирючи снова. — Когда вернетесь, столы накроют снова… еще щедрее! А вина будут слаще!

Наконец люди начали поднимать головы, с недоумением прислушивались. Пошли разговоры, но никто не вставал из-за стола. Кликуны удалились в дальние концы улиц, спустились к Оболони, их голоса затихли, но следом выехали на статных конях новые разодетые бирючи, звонко трубили в трубы, выкрикивали наказ князя.

Владимир едва удерживал в себе страстное желание вскочить, броситься к окну, самому увидеть как народ, пусть не радостно, но послушно идет к Днепру. В Золотую палату то и дело входили гонцы, степенно и с улыбками подходили к пирующему императору, что-то шептали, наклонившись к уху. Анна видела, как напрягались жилы на шее Вольдемара, на лице застывала улыбка.

— Гнать копьями, — сказал он наконец тихо. — Колоть как свиней в бока, пока не вылезут из-за столов!

Гонец, поклонившись, исчез. Владимир с покровительственной улыбкой обратился к сидевшему напротив Палею, светлому князю шести племен тивичей:

— Что мало пьешь, достойный? На Руси — веселие пити!

Палей вертел между пальцами тонкую ножку царьградского бокала, любовался мелкими красными камешками в боках.

— Пити? — повторил он низким могучим голосом. — Не потому ли ты предпочел Христа Мухаммаду?

Он взмахом руки велел гридню убрать блюдо со свининой. Чара с вином тоже стояла нетронутой, но хмельной мед он охотно наливал в широкий серебряный кубок.

— А ты — иудей?

— Правоверный, как и ты.

Их взгляды встретились. Владимир раздвинул губы в нехорошей усмешке. Голос его стал предостерегающим, с ноткой угрозы:

— Я уже христианин.

Палей независимо пожал плечами:

— Мне не прислали в жены греческую царевну.

Жар возник в теле и мигом охватил всего, огнем вспыхнул в голове. Владимир чувствовал как накаляется, пальцы стиснулись от желания ухватить дерзкого князя за горло. В бок толкнул острый кулачок Анны, но гнев не остыл, наоборот — разгорелся ярче. Лишь самым краешком сознания, где бушевал огонь, заметил, как перестали жевать гости рядом с Палеем, такие же князья племен, насторожились. Огромным усилием переломил себя:

— Да… У тебя их восемь! Говорят, и девятую уже взял.

Гости заулыбались, воздух потеплел. Палей несколько мгновений смотрел в бешеные глаза князя, ныне величаемого императором, которые изо всех сил стараются выглядеть радушными и благостными, потом переломил и сам свой голос, смягчил, переводя в шутку:

— По Корану можно только четыре… Остальных именую теперь наложницами.

Владимир заставил себя улыбнуться шире. За столом явственно веяло опасностью. Рядом с Палеем сидели князья, за которыми стояли могучие племена тиверцев, уличей, вятичей, и почти все они приняли ислам. И за столом держались вместе, чувствуя себя скрепленными одной верой-целью. Это была грозная сила даже за столом: вина в рот не брали, а мечи хоть и убрали со стен, но нельзя убрать с поясов гостей!

Сотни бирючей, срывая голоса, все еще орали наказ князя о крещении. Кто с седла, привстав в стременах, кто взобравшись на телегу средь торга, кто с деревьев и высоких пней.

Когда из-за столов никто не поднялся, в город вошли дружины князя — из осторожности пировали за воротами, — начали колоть в спины остриями копий, поднимать, гнать в сторону реки. Гуляки сперва еще не могли опомниться, хотя слух о принятии веры Христа разошелся с победным возвращением войска. Но одно дело, когда принял князь и все охочие, другое

— когда заставляют силком! Дело невиданное, страшное, святотатственное — как можно примучивать к вере? К дани — понятно, хоть и жаль отдавать, но надо же содержать общее войско, кормить волхвов, строить стены вокруг города… Однако как можно принуждать менять веру? Веру выбирают сердцем!

Разъярившись, люди бросались на дружинников, стаскивали с коней, били. Вскоре заблистали мечи, послышались крики раненых. Улицы Киева обагрились кровью. Хмельные люди бросались в стороны, выламывали доски и колья из заборов. Одного дружинника повалили вместе с конем, удачно брошенный камень разбил голову как куриное яйцо. Дружинники, свирепея от сопротивления, рубили уже всерьез. Люди бросались через заборы, прятались, к реке удалось оттеснить не больше двух десятков.

Там уже ждали священники в парадных ризах. Епископ Анастас изменился в лице, когда увидел окровавленных избитых людей. Их гнали как скот, били тяжелыми плетьми и тыкали копьями, не давая остановиться.

— Быстрее! — орал сотник. — Вода теплая! Не утопнете!

На камнях и песке осталась кровь, мигом затоптанная копытами, когда людей загнали в теплые волны. Анастас торопливо прочел молитву, комкая и пропуская слова. Варвары греческого не знают, а священники смолчат. Им уже пообещаны земли, рабы, привилегии, которых не знают в империи. Сейчас главное — закрепиться. Подлинное наступление на русскую веру начнется потом.

Люди стояли в воде. Кто по щиколотку, а самых дальних загнали в волны по грудь. Женщины стыдливо прикрывали руками грудь, мокрая одежда облепляла плотно, священники громко и разноголосо заголосили:

— Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон!

Гридни подали коней в стороны. Люди начали молча выходить из воды. На гридней и священников не смотрели, отводили взгляды. Лица их были угрюмыми.

— Возвращайтесь к столам! — крикнул сотник. — Теперь вы, как и наш князь, христиане!

Люди поднялись на пологий берег, оставляя мокрые следы, но там разошлись в стороны. Уже видно было по их спинам, что за княжеский стол не сядут. Кто-то обернулся, зло плюнул в сторону священников. Другой погрозил кулаком.

Тавр видел как один иудей, то ли желая поддержать Владимира, то с каким тайным умыслом, что за подлое племя, разделся донага и шумно вбежал в теплую воду с возгласом:

— Святой отец, крести меня!

Священник с удивлением оглядел его с головы до ног:

— Гм… похвально, похвально обращение к истинной вере… Как зовут тебя, сын мой?

— Сруль, батюшка.

— Будешь Акакием, — решил священник. — И соответственно, и нашему Господу приятно.

А Тавр, поморщившись, посоветовал:

— Либо сними крестик, либо одень портки.

Глава 47

Владимир восседал во главе стола, пировал, угощал, когда к нему пробрался Тавр, усталый и покрытый пылью:

— Княже… Пора тебе показаться и простому люду.

Лицо его было изнуренное, белки глаз покраснели, веки вспухли как от бессонницы. На лбу, прикрытая волосами, пламенела свежая ссадина.

— Очень плохо? — спросил Владимир одними губами.

За ним наблюдали гости, он держал лицо спокойным и улыбающимся. Тавр шепнул с той же натянутой улыбкой:

— Вера отцов крепка…

— Идут нехотя?

— Только с мечами у ребер. Но за стол никто не вернулся.

Владимир поднялся с тем же застывшим лицом:

— Дорогие гости, продолжайте пир! Я отлучусь ненадолго.

С крыльца в глаза ударило яркое солнце. Воздух был жаркий, наполненный запахами жареного мяса, ухи, хмельного меда, сладких вин. Весь двор был уставлен столами, псы лениво дрались из-за мозговых костей, но на скамьях было пусто. Весь необъятный двор выглядел мертвым.

— Ушли на крещение?

— Увели, — бросил Тавр зло. — Другое хуже. Никто не вернулся… А на улицах народ переворачивает столы, бьет бирючей.

Владимир сбежал с крыльца, отроки подали коней. Ворота была распахнуты настежь, и когда копыта застучали вдоль домов — середина улицы была заставлена столами, — у Владимира похолодело сердце. На земле лежали, истекая соком, жареные гуси, печеные молочные поросята, под копытами хрустели черепки разбитых греческих амфор, а земля была темная, вобрав душистые вина.

— Я думал, мне верят, — прошептал Владимир с горечью.

Конь Тавра пошел рядом, задевая боком столы. Тавр буркнул:

— Тебе и сейчас верят…

— Так в чем же дело?

Тавр подумал, что впервые видит князя таким потерянным, раздавленным.

— Но ты лишь человек. А замахнулся на их богов!

Издали слышались крики, брань, конское ржание. Владимир пустил коня в галоп, улица вывела на площадь. Сотни три конных дружинников теснили цепью галдящих людей в сторону Почайны. Некоторые пытались ускользнуть под брюхом коней, тех били острия копий. У многих одежда уже была порвана и пропитывалась кровью.

Владимир поднял коня на дыбы, закричал:

— Всем стоять! Это я, ваш Владимир, буду говорить с вами!

Дружинники остановились, а люди с надеждой повернулись к князю, о котором уже слагали песни. Владимир подъехал ближе, с болью всматриваясь в их угрюмые лица. Они любили его, шли за ним в земское войско, что соединяло сотни враждующих племен в единую Русь, строили Великую Засечную Полосу, послали лучших своих сыновей на заставы богатырские…

Тавр шепнул:

— Не вздумай уговаривать! Все погубишь.

— Почему? — спросил Владимир быстро.

— Уже перепробовали все. Осталась только сила. Но и с нею промедлишь

— нас сметут как опавшие листья.

Владимир вскинул руку. Его сильный голос прогремел как гром, никто кроме Тавра не уловил в нем страха:

— Это говорит ваш князь, он же император Руси! Я силой и хитростью взял… вырвал у ромеев то, за что должен был бы заплатить свободой Руси. Это — вера Христа! Я принес ее на Русь… и повелеваю всем креститься и признать Христа своим богом!

Он сам содрогнулся от своих слов. Тавр напрягся, по-волчьи зыркал на притихших людей. Дружинники молчали, готовые пустить в дело и мечи, буде князь велит. Люди что-то выкрикивали толкались, наконец один кряжистый мужик с залитым кровью ртом закричал страшно:

— Ты принес Христа на Русь… но его приносили и раньше! Ставь и его в сонмище наших богов!

— Он там уже стоит! — закричал другой голос.

— Никто Христа не хулит!

— И Христ, и Бахмет там стоят!

— Кто хочет, пусть берет Христа! Мы — люди!

Крики становились все громче, угрожающее. Над головами поднялись кулаки, в некоторых были зажаты колья. Надежда на угрюмых лицах сменялась злостью.

— Понятно, — сказал Владимир тяжело. В груди у него словно бы повисла тяжелая льдина. Он повернулся к гридням. — Взять топоры! Срубить всех богов… ныне идолов, сжечь! Что не горит, бросить в Днепр! На Руси отныне будет только один бог — Христос!

С ужасом видел, что гридни заколебались, бросали испуганные взгляды на капище. Тавр быстро выдвинул коня вперед:

— Слушайте! — он властно вскинул руку. — С вами говорит уже не князь, а император Руси, базилевс! И слова его совсем другие, что от князя…

Он оглянулся на Владимира. Тот нервно сглотнул, тоже вскинул руку.

— Я повелел окрестить всю Русь! А кто не примет крещение, да примет смерть! Князь или последний раб — да убиен будет немедля! Для императора, наместника бога на земле, нет особо знатных или особо малых. С высоты его трона — все малы одинаково!

Тавр выхватил у одного из гридней боевой топор, соскочил с седла и бросился к капищу. Ближе всех стоял деревянный столб с изображением Велеса, скотьего бога. Лезвие блеснуло на солнце, яркий зайчик ударил Владимира по глазам с такой силой, что на миг ослеп, а в черепе словно громко лопнул надутый бычий пузырь.

Преодолевая себя, он с мечом в руке слез с коня. Простучали копыта, его оттеснили, чьи-то руки ухватили за локти, удержали. Густой голос Войдана прогудел в ухо:

— Остынь. Мы сами.

В капище ворвались с мечами и топорами его верные воеводы. Войдан, Стойгнев, Кремень привел двух дюжих, как медведи, парней, что наваливались на столбы, расшатывали, тащили из земли, багровые от натуги и надутые как жабы. У столбов сверкало железо, частый стук перемежался с криками, возгласами. Натужными голосами воеводы старались подбадривать себя и других. Владимир видел их перекошенные лица, чувствовал их страх, и видел с каким трудом одолевают себя, ибо приходится преступать через нечто охраняемое в себе, что свято, где бы ни был и что бы ни делал.

— Огня! — крикнул Владимир яростно. — Огня!

Его трясло от бешенства и унижения. Он вернулся с величайшей победой, теперь только три силы на белом свете: Римская империя, Германия и Русь. Только три императора — Василий, Оттон и он, Владимир, нареченный в крещении тоже Василием. Но те, кто влюбленно смотрели как на живого бога, теперь сопротивляются яроcтно и упорно.

Что скажет Анна, мелькнуло в голове. Не поверит, что это он, тот самый, кто обещал ей так много!

С четырех сторон в город ворвались на сытых борзых конях дружинники Войдана, Стойгнева, Хотимира, Кременя. Они вливались и вливались через городские ворота, более многочисленные, чем когда воевали Киев у Ярополка. Рассыпавшись по улицам, погнали народ, врывались с обнаженными саблями в дома, выгоняли на улицу, стариков велели тащить, а младенцев несть на руках. Кто противился — рубили на месте. Крик и плач разнесся над городом такой, какого не знали даже при нашествии печенегов.

На улицах, сбив народ в перепуганное стадо, гнали к реке, не давая опомниться, били плетьми. Не различали во злобе: женщина ли с дитем на руках, богатый купец или нищий, старик или несмышленый ребенок. Парнишка весен десяти сумел проскользнуть между конями, кинулся к забору, подпрыгнул, ухватился обеими руками за верх, но могучий дружинник заученно метнул дротик. Тяжелое и острое, как бритва, лезвие ударило в худую спину с такой силой, что когда пальцы ребенка разжались, он остался висеть на заборе.

Дружинник смущенно крякнул, удар был поставлен на доспех с двойной подстилкой из кожи. Скрывая смущение, начал свирепо сечь плетью направо и налево, заорал дико, выкатывая глаза. Толпа побежала к реке, обжигающие удары рассекали рубашки, кожу до мяса. Кровавые брызги повисли уже и на боках коней, стремена и сапоги дружинников были в крови.

Уже у самой воды некоторые уперлись, и воздух вместо плетей прорезали сабли. Крики боли, проклятия, кони теснили толпу, загоняя в набегающие на берег волны. Копыта скользили на мокрых камнях и телах упавших. Прибой шумел грозно, сурово, над головой носились стрижи, кричали тонкими жалостливыми голосами.

На взмыленном коне примчался рассерженный Войдан:

— Проклятые жиды говорят, что ты, княже, всему виной! Предал веру отцов, отказался от ислама, и все из-за женской юбки! Как осмелились такое сказать? Как язык поворачивается? Позволь перебить их всех?

Владимир ужаснулся:

— Как ты можешь предложить такую жестокость? Как у самого язык поворачивается? Нет, нет и нет. Они ж сколько помогали! Перебей только половину, будет достаточно.

— Ну разве что для острастки, — проворчал Войдан. — А я бы перебил всех… Плодятся больно быстро. Вон в Египте не истребили всех, что вышло?

Он повернулся уходить, когда Владимир крикнул в спину:

— Только богатых не трожь!

Войдан оскорбился:

— А что с бедных взять?

— Нельзя резать кур, что несут золотые монеты прямо в Киеве. А беднота… это неудачники, отбросы. Надо помогать богам выпалывать дураков и неумех. К тому же горлопаны и недовольные — оттуда.

Войдан пересел на свежего коня, унесся, нахлестывая плетью. Владимир круто развернулся, словно в стремительном злом танце. Палец его обрекающе нацелился в громадную статую Рода:

— А этого… срубить немедля!

Из дружинников кто-то ахнул:

— Княже, это же Род! От него вся наша Родина…

Владимир ощутил, как губы раздвинулись в волчьем оскале.

— Срубить и положить у порога церкви… а ее велю заложить немедля! И чтобы каждый, прежде чем войти в храм Иисуса, наступал, попирал ногами

— да-да, Рода, свой род, родину, народ! Так всякий отречется от своего роду-племени, дабы утвердиться во всечеловеческом!

К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью, на груди зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые за годы снял кольчугу, он-де в родном граде, но еще вчера родные люди подняли на копья, как печенега.

— Все равно…— прохрипел он, булькая и отплевывая кровь.

— Лекаря! — закричал Владимир страшно.

— Поздно, — прохрипел Войдан. — Уже Ящер трогает мои ноги… Но все-таки мои кости будут… в родной земле.

— Войдан, — вскрикнул Владимир отчаянно. — Войдан, не уходи! Ты мне нужен!

— Только я хотел… я хотел… не так…

Хрипы становились все тише. Владимир наклонился, ловя последние слова. Донеслось едва слышное:

— Хотел погибнуть… защищая Русь…

Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир дрожащими пальцами закрыл воеводе глаза, поднялся, чувствуя, как в глазах закипают злые слезы.

— Борис! — позвал он. — Борис!

Сувор приоткрыл дверь, лицо старого воина было недвижимым, как вырезанное из камня.

— Нет больше Бориса.

— Умер? — вскрикнул Владимир.

— Нет. Ушел.

— Куда?

Сувор пожал плечами:

— В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.

— Не понимаю, — пробормотал Владимир раздавленно. — Не знал я более жаждущего новой жизни… Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?

— Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так… Что истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто служит ей, не может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.

Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше понимал, жил в таком мире, названном настоящим, а теперь существует в плоском мире теней, что отбрасывает настоящий… но сверху послышался звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое для его могучей натуры, исчезло как утренняя тень под жгучими лучами солнца.

Сувор добавил в спину:

— А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось…

— Что так?

— У каждого хоть один дружок да отыскался в дружине или среди соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот ничего и не получилось.

Анна с радостным визгом сбежала по лестнице. На красивом личике промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбега бросилась на шею могучему витязю:

— Мой базилевс! Ты огорчен?

— Кровавое деяние…— выдохнул он. — Это Царьград привык к массовым казням… Там охлос, а не люди… А здесь привыкли держать головы гордо.

Анна ласково положила тонкие нежные пальцы ему на плечо, игриво куснула мочку уха:

— Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только в летописях… А если ты велел древние записи русов сжечь, то о крещении Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.

— Я люблю тебя.

Из окна было видно как рубили головы схваченным волхвам. Ее глаза сияли. Могучая и страшная Русь в крови, Русь на коленях! Тысячи священников умелыми проповедями спешно начнут вытравливать гордый дух, приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?

Она топит Русь в крови, и этим спасла Римскую империю!

Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир подхватился, с бешено бьющимся сердцем прыгнул к окну. В черноте слышались крики, звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно ржали кони.

Чернота ночи, где и звезд не видно из-за дыма, была распорота багровым заревом. Уже не отдельные дома, вспыхнули сараи, амбары, пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.

Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во двор, горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в трех на землю шлепнулся, разбрасывая искры, тяжелым ком. Он в страхе вскинул голову. Горели пролетающие галки, голуби, вороны. Вспыхивали стремительными факелами, прочерчивали черноту оранжевыми хвостатыми звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.

Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из терема, сам бросился вверх по лестнице.

Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная, что у него от любви и жалости заболело сердце.

— Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.

Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по полу, а горячий воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка оказался рядом с нею, подхватил на руки.

Анна в страхе задрыгала ногами:

— Что ты творишь, мой базилевс?

— Уходим, — крикнул он.

Бегом понес ее, такую нежную и легкую, как перышко, вниз по лестнице. На крыльце толпились гридни, от жара натягивали на головы рубашки, накрывались мешками.

— Княже… Что велишь?

— Убегаем! — крикнул он яростно, стыдясь, но не видя другого выхода. — Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!

Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу, сзади затрещало. Огромное пылающее бревно пролетело по воздуху, обрушилось на крышу княжеского терема. Взвился сноп искр, тут же языки пламени победно рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.

Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры, кричали, падали, исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши домов, швыряло через улицы.

Страшно грохнуло, в спины ударила тугая волна жара. Закричали придавленные кони и люди, но Владимир не оглянулся. Впереди зияли распахнутые Ляшские ворота.

Анна дрожала как в ознобе, хотя от жара трещали волосы. Он чувствовал, как обожженное лицо вздувается волдырями. Пряжка плаща раскалилась так, что прижгла шею.

Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал, ударившись о стену. Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое из уцелевших дружинников. У них были угрюмые почерневшие от копоти лица. У Сувора сгорели волосы, странно было видеть на красном с сизыми шрамами лице голые брови. Губы почернели от жара, полопались, кровь застыла черными сгустками.

Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула земля. Горели Раковка, Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино, Канев взъезд. Киев был в огненном кольце, но и сам полыхал как факел. Черный дым стал багрово-красным, толстыми жгутами с ревом уносился в раскаленное небо, звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз на красном от гнева огромном лице.

Жалобно и пронзительно кричали птицы, вспыхивали в небе огненными комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.

К утру все же огонь затих, спрятался в углях, слегка подернутых пеплом. Странно были видеть голую Гору, всю в головешках, черных остовах печей. Киев сгорел полностью, даже от великокняжеского терема остались одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.

Как выяснилось, в городе уцелели только две семьи. Забрались в подпол, пересидели огненную бурю, а когда утром вылезли, то одна баба померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а между ними всюду обгорелых скорченных в смертельных муках людей, детские тельца, припорошенные горячим пеплом… И — страшный запах горелого человеческого мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что мало нашлось тех, кто успел убежать.

Владимир, весь в саже, словно вылез из преисподней, прохрипел пересохшим ртом:

— А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!

Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему ударили каблуком, вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой.

— Вот еще нашел.

Владимир спросил мертво:

— Что это?

— Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю и сказал, что отрекается от такой веры Христа.

Владимир спросил сквозь зубы:

— Где он?

— Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет в этой стране. И тебя видеть больше не желает.

* (прим. ред. Шведский король Олаф Скаутконунг вторично принял крещение лишь в 1000-м г. из рук епископа Сигфрида. Жену взял славянку из бодричей, а дочь Ингард выдал, с годами забывая боль и разочарование, за сына Владимира, известного на Западе как Ярослава Хромого, а на Руси — Ярослава Мудрого).

Небо упало на голову. Он прогнулся от удара, в голове зазвенело, словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую искорку, и та начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо. Глаза Анны были расширенными:

— Что с тобой? У тебя такое лицо… Такое!

— Анна, — немеющие губы едва двигались, — держи меня… Не отпускай… Только ты можешь удержать…

Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него жизнь. Еще слабыми губами прошептал:

— Анна…

Она сказала отчаянно:

— Мы можем все бросить, вернуться в империю.

— За… чем?

— Ты и там станешь императором!

Он ощутил стыд, что его утешает женщина. А если стыдно, значит многое вернулось к нему, кроме животной жизни.

— Разве я уже не император? — прошептал он, чувствуя, как наливается силой голос. — Ты — мой Царьград, ты — моя империя. И ты — весь белый свет. Я уже имею все, чем хотелось владеть. Музыка все время звучит для меня, когда я тебя вижу, когда о тебе думаю. А думаю о тебе всегда.

Она обхватила его тонкими руками, прижалась, такая хрупкая и беззащитная. Мужчины все попадаются на эту наживку, промелькнула мысль. Герой завоевал меня, но империя спасена.

Он трепетно поцеловал ее душистые волосы. В сердце, и так переполненное нежностью, плеснула волна. На кой черт мне твоя империя, ответил он мысленно. Весь мир — лишь ларец, из которого я вынул главную жемчужину!

Но империя спасена, подумала она упрямо.

Так и уж спасена, удивился он. Фотий чудом спас ее от Аскольда, но пришел грозный Олег. Цимисхий едва спас от Святослава, но не от меня. Ты удержала мой занесенный над Царьградом кулак, но вряд ли в Царьграде появятся равные тебе по красоте, а на Руси — обезумевшие от любви, как я. Это не спасение — отсрочка.

Уже подрастает его сын Ярослав, зачатый в страшный день взятия Полоцка, наливается силой яростный Святополк, красивый и коварный, как его мать Юлия, не по дням, а по часам растет крепкий дубок Мстислав…

Да, он дал клятву пощадить империю. Но не брал ее с детей!