Князь Владимир

Олаф перестал оглядываться, ибо хольмградец все еще впереди, а они уже почти на середине реки. Наддал, холодная вода уже не холодная, это у него на родине холодная, голова хольмградца и блестящие плечи начали медленно приближаться. Владимир оглянулся, лицо изнуренное, наддал как мог, но Олаф догнал, пошел рядом.

– Ну что? – спросил он горько. – У меня на коне осталось все. Даже меч.

Владимир выплюнул воду со словами:

– Но ты жив.

– Но у меня там меч!

– Лучше он, чем ты.

Олаф в ярости ударил по воде. Брызги взметнулись до небес.

– А что я без меча?

– Значит, ты при нем, а не он при тебе…

Олаф со злости ушел под волну, не дело отважного викинга состязаться в игре слов. Белое тело мелькало на малой глубине, изгибалось как гигантская рыба, дробилось на блики. Владимир заработал руками и ногами чаще. Холодная вода уже начала сковывать мышцы, а берег еще далеко.

Олаф вышел первым, согнулся, упершись ладонями в колени. С него текло, как с большого пса. Владимир видел, как викинг жадно хватает ртом воздух, но, когда под ногами ощутилось дно, Олаф уже отдышался:

– Ну, что мы можем, две мокрые курицы?

– Мы живы, – напомнил Владимир.

– Разве? – огрызнулся Олаф. – Если бы остались, была бы жизнь! Пусть недолгая. Зато погибли бы как мужчины. Что есть викинг без меча? Не примут в Валгаллу даже объедки со столов убирать!

Берег нависал, как седые брови старика. Олаф с ненавистью ухватился за белесые корни явора, за спиной был плеск и фырканье, сопение, затем тяжело зашлепали мокрые подошвы. Владимир карабкался тяжело, дыхание вырывалось из груди с хрипами и стонами. Олаф выбрался наверх, зло смотрел на те же яворы, толстые, с ветвями до самой воды, бескрайнюю степь, редкие группки деревьев, синее небо.

– Ну и что? – спросил он свирепо.

– Это… уже земли… – объяснил Владимир, – за которые спорят печенеги… фу, уморил, мерзавец… и ромеи. Можно сказать, мы уже… фу… в империи. До Царьграда рукой подать.

Олаф прорычал:

– Опять врешь? Почему я тебя не прибил по дороге? А отцу бы сказал, что тебя жабы съели. Я слыхал, что до града Константина надо плыть по морю. Теплому такому, как похлебка для рабов…

– Будет тебе море, – пообещал Владимир. – Дней через пять выйдем на берег. Если бегом, как кони.

– А если идти?

– Дней десять.

Олаф сказал зловеще:

– Тогда поспеем за пару суток. Пора тебе увидеть, как бегают викинги!

Владимир не спорил: согреются, одежка подсохнет, да и в беге немного найдется равных, покажет и викингу, но когда Олаф мчался как олень час за часом, не думая даже замедлить бег, Владимир наконец прохрипел:

– Все!.. Сдаюсь!

Олаф повернул голову:

– Что?

Руки его, согнутые в локтях, равномерно двигались, помогая нагнетать в грудь воздух. Лицо чуть покраснело, но если и вспотел, то ветер сдергивает эту росу, а рубаху высушивает так, что трещит как прапор в руках скачущего воина.

– Ты бегаешь… быстрее… – прохрипел Владимир.

Он перешел на шаг, Олаф пробежал еще чуть, остановился, поджидая хольмградца. Владимир запоздало увидел, что викинг уже на пределе, бежал на самолюбии, такой скорее упадет замертво, чем сдастся, а ему продержаться бы еще чуть…

– То-то, – сказал Олаф. Его покачивало, в могучей груди хрипело и булькало, словно там лопнул бурдюк с вином. – Мы… викинги… умеем…

– Победил, – признался Владимир. – Я что, мне ни разу не приходилось вот так… не от кого было… гм…

Викинг грозно захрипел. Белесые брови сдвинулись, синие глаза метнули молнию. Владимир поежился – так можно дошутиться, – но Олаф лишь посопел, раздувая ноздри, хольмградец, к счастью, не уточнил, в детстве всем приходилось бегать от грозного отца.

– Воин должен уметь бегать… Врага догнать, оленя, даже зайца загнать так, чтобы косой пал замертво!

– Да я что, – сказал Владимир с неловкостью, – ты не серчай. Если зайца…

– Без труда, – ответил Олаф. – Я тебе как-нибудь покажу.

– Все, буду примечать длинноухих. Нам бы как раз зайчатины на обед…

Он умолк, а Олаф вздрогнул, завертел головой. Владимир видел, как шевельнулись розовые уши викинга. Сам Олаф пригнулся, как дикий зверь, едва не рычал, зорко и настороженно всматривался, вслушивался.

Донесся стук копыт, потом чистый звонкий голос, распевающий во все горло. Слов Владимир не расслышал, оба вжались в землю, но место больно уж неудачное: всадники вот-вот увидят с высоты седел. Вдруг Олаф ахнул тихонько, а Владимир ощутил, как сжалось сердце.

Всадников было трое. И все трое были великанами в добротных доспехах и на огромных боевых конях. От них веяло грозной силой, удалью, несокрушимой мощью. Уздечки позвякивали, копыта били в землю тяжело, мощно.

Владимир толкнул Олафа, в мышиную норку не втиснешься, поднялись. Передний оборвал песню. Его серые глаза с любопытством рассматривали двух оборванцев, а Владимир и Олаф все не могли оторвать от него глаз. Что доспехи, он даже в панцире, явно греческом, шолом блещет так, что глазам больно, сложный узор, а сверху колышутся по ветру красные с синим перья. Оружием воин обвесился с головы до ног, и если бы ему не было весен двадцать, когда тяга к оружию понятна, то даже Олаф назвал бы его дурнем.