Князь Олег

— У меня пока другие заботы, Бастарн. Я должен заняться сооружением дополнительных укреплений вокруг Киева, ибо знаю, что мадьяры и хазары с беспокойством восприняли весть о моем приходе в Киев.

Не все словенские города будут едины в деле моем, хотя и посадил я везде своих мужей. Чего стоят в деле согласия Новгород, Плесков да Любеч — сам знаешь, наверное! Так что мне пока не до бесед о разных верах! Мое дело — укрепить то, что добыто таким трудом! Иначе опять земля запылает под ногами! Я только что пустил гонцов во все мои города с вестью, что Киев я делаю матерью городов русьских! — торжественно объявил Олаф и встал.

Бастарн пытливо посмотрел на Новгородца-русича и переспросил:

— Киев делаешь стольным городом не словенских городов, а русьских?

— Да! — изъявил свою волю Олаф.

Экийя стояла у подножия кургана, насыпанного поверх могилы Аскольда, и, вдыхая запах сырой земли, смешанный с осенним ароматом травы, исходящим от дернового покрова кургана, одной рукой утирала слезы, а другой крепко держала сына за руку.

Как круто изменилась ее жизнь, думала она и глотала соленые слезы. Всего два месяца назад, вот здесь, где теперь могила Аскольда, она шла с другими семьяницами на пристань встречать мужа из длительного похода. На ней был… да, мадьярский наряд с его охранными знаками, а Аскольд… Аскольд гордился тогда новым охранным знаком Христа, спрятав астрагал бобра… Экийя нервно провела рукой по шее: мадьярские монисты по-прежнему обрамляли ее лоб и позвякивали при любом повороте головы, а мадьярские вышивки и плетеные грибатки на рукавах платья отгоняли злых духов. Лицо Экийи стало суровым. Неужели ей с сыном ничего хорошего не предстоит пережить в будущем? Неужели к ней не вернется ее гордая поступь и веселый звонкий смех?

— Почему ты все плачешь, мама? Ведь Новгородец-русич уже оставил наш дом! Как быстро его ратники поставили ему терем! — хмуря красивое детское личико, спросил Аскольдович и грустно добавил: — Не плачь, мама! Ведь отец жив, и я его часто вижу возле нашего конного двора!

Экийя вздрогнула, внимательно посмотрела на сына и побледневшими губами прошептала:

— Где, где ты его видишь?

— Возле конного двора? где стоит мой любимец жеребенок Крапинка, — широко раскрыв отцовские карие глаза, проговорил Аскольдович.

— И он говорит с тобой? — целуя в лоб сына и проверяя, нет ли жара у ребенка, спросила Экийя.

— Да! Он даже помогал мне Крапинку овсом кормить!

Экийя снова заплакала. «Живым был, с сыном никогда на конюшню не ходил, а сейчас… — подумала она и вдруг испугалась: — А ежели он за сыном туда ходит?.. Увести его с собой хочет?.. Не зря же раньше хоронили всю семью князя! Негоже ему там одному-то!.. Тяжко, наверное…»

— Сынок, а как вы с ним прощаетесь? — все еще недоверчивым тоном спросила Экийя.

— Как всегда: он поцелует меня, только почему-то холодными губами, и уходит к пруду, что за конным двором, а там — пропадает, — доверчиво ответил Аскольдович и наивно спросил — А разве к тебе он не приходит, мамочка?

— Нет, сынок, — вздохнула Экийя и горько подумала: «Значит, Аскольд знает, что Айлан теперь мой муж. И не грозит расправой, ведает, что я сыну еще нужна…»

— Сынок, а отец не хочет, чтоб я отомстила за его смерть? — быстро, лихорадочно поправляя на сыне сустугу, шепотом спросила Экийя и незаметно оглянулась.

— Н-нет, — протянул сын и в упор спросил: — Надо убить Новгородца-русича?

— Тихо, сынок! Об этом не говори ни с кем, не то наши охранники донесут все Новгородцу…

— Я посоветуюсь с отцом, мама, — спокойно, как взрослый, проговорил Аскольдович, и Экийя, обняв сына, горько разрыдалась.

А дорогою ниже, на небольшой поляне возле пожелтевшей вишни, сидели трое охранников-варязей, что были приставлены Олафом к бывшей киевской княгине для дозора за ней, и ждали, когда Экийя с сыном возложат венок из осенних цветов к подножию могильного кургана бывшего киевского князя. Олаф строго наказал следить за каждым ее шагом и никого, кроме монаха Айлана, объявленного ее мужем, к ней не допускать во избежание смуты, «якую породила Радомировна из-за Вадима во Новгороде». Князь теперь богат опытом, осторожен и многое блюдет тщательно: в матери городов русьских — во Киеве — жизнь должна быть спокойной и созидательной!

Глава 2. Тень Аскольда

Олаф слушал донесение Стемира.

— Охранники говорят, что сын Аскольда якобы видит его. В городе бают, что Аскольдович предвидел убийство отца…

— Где?! Где он видел, как убивали его отца?! Во сне? — раздраженно воскликнул Олаф, обеспокоенный речью Стемира.

— Говорят, средь бела дня ему было видение, и не однажды… — тихо объяснил Стемир.

— А Экийя? — спросил Олаф.

— Она по-прежнему, кроме своего монаха, никого не… хочет видеть… — чужим голосом вдруг проговорил Стемир.

— Не по нутру ей это! Чую, что думает она, как вернуть себе былое! — горячо возразил Олаф и, подозрительно посмотрев на друга, быстро спросил: — Ты не замечал особого блеска мести в ее очах?

— Она старается на нас не смотреть… Ведь мы для нее охрана, и все! — грустно ответил Стемир.