Князь-меч

Небольшое селение попалось на пути Довмонта уже у самого Ревеля и, как всегда, было захвачено с ходу. Воинов и всех защитников селения убили, тех же, кого можно было оставить в живых – оставили, взяли в полон. Кроме людей, захватили муку и зерно, лошадей и телеги – все это было на руку быстро богатевшей дружине. Каждый воин – без разницы, язычник ли, христианин – все больше и больше уважал своего князя. Еще бы, ведь поход выдался на редкость удачным! Ни одного поражения псковичи не потерпели, преследовали и громили всех. Что же касается рыцарей… то те трусливо прятались за стенами Ревеля и Раковора! Прятались, исходя лютой злобой.

Облачное перламутровое небо слегка подсвечивалось невидимым желтым солнцем. Было довольно тепло, правда, снег еще не таял. Главная площадь селения наполнилась народом – сюда согнали всех пленных. Невдалеке, исходя искрами, догорали деревянные стены. Сквозь синеватый дым, стелющийся над вершинами сосен, виднелись серые стены замка, расположенного верстах в трех к северу от селения. Кто смог, тут ушел под их защиту. Успели не все.

– Пленные олдермены хотят говорить с тобой, князь, – доложил верный Гинтарс, отвлекая Довмонта от невеселых дум.

– Я не хочу их видеть, – отмахнулся князь. – И слышать их не хочу. Они виновны в смерти Любарта.

– Прикажешь отрубить им головы?

– Много чести. Повесить! Прямо сейчас и здесь же, на площади.

Довмонт не присутствовал на церемонии казни – вот еще, много чести для всяких там. Князь отправился подсчитывать трофеи, вполне справедливо посчитав это куда более приятным, чем смотреть на дергающиеся в петельках тела. Казнь же происходила буднично и быстро. Трех олдерменов – купеческих старейшин из Ревеля, некогда бывших со своими отрядами под стенами Раковора – повели к виселице, надели на шеи петли. Виселицу специально не строили, обошлись местной, случайно уцелевшей в огне пожарища. Кто-то из сотников зачитал приговор…

Олдермены приняли свою судьбу стойко. Не просили пощады, не пытались вырваться – все равно не удалось бы. Просто, когда пришел смертный час, гордо вскинули головы, а один, с бритым красивым лицом, завопил:

– Прощайте, други! Прощайте, и не поминайте лихом, да хранит вас…

Кто там должен был хранить попавших под замес жителей – сам Господь или Святая Дева – олдермен сказать не успел. Захрипел, задергался… и затих, вытянувшись струною.

В толпе пленных прошелестел горестный вздох. Женщины и дети заплакали. Лишь один отрок не плакал, сдерживался, крепко стиснув зубы. Его узкое, еще совсем детское лицо, обрамленное каштановыми локонами, скривилось от ненависти и горя, синие глаза побелели, изо рта же вырвался сдавленный крик:

– Отец!

Да, один из только что повешенных олдерменов, увы, приходился несчастному парню отцом. Что ж, бывает…

– Ах, бедный Альбрехт, – стоявший рядом высокий старик с растрепанной седой бородою обнял парня за печи. – Мужайся, мой мальчик, мужайся. И помни – на все воля Божия.

– Я отомщу, – сузив глаза, яростно прошептал отрок. – Обязательно отомщу. И буду жить только ради этого.

– Тсс! – старик тревожно оглянулся по сторонам, – Тихо, Альбрехт, тихо. Поверь, здесь многие могут донести.

– Пусть доносят! Трусы.

Пошел снег, мягкий, как вата. Каштановые волосы юноши быстро стали белыми… словно седыми. Тонкие губы, кривясь в едва сдерживаемом плаче, шептали:

– Я отомщу за тебя, отец! Обязательно отомщу.

* * *

Довмонт вернулся во Псков в самом начале марта. Серый ненастный день взорвался ликующим колокольным звоном, на глазах превращаясь в праздник. Первыми ударили колокола Троицкого собора, их подхватили на колокольнях многочисленных местных церквей, в большинстве своем – деревянных, малиновый звон поплыл над Мирожским монастырем – грозной псковской крепостью.

Весь честной люд ринулся на торговую площадь – встречать возвратившуюся дружину. Спугнутые многолюдством и колоколами птицы – вороны и галки, – недовольно галдя, закружили на Кромом.

Православный люд радовался – собакам-рыцарям наконец-то начистили морду! И поделом, за все их обиды. Слухи о походе ходили самые разные:

– Говорят, Довмонтий-князь сам Ревель град сжег!

– Да что там Ревель! Бери дальше – Ригу!

– Неужто и Ригу?

– Ригу, Ригу… ага.

– Это что ж, братцы, Нарва теперь наша?

– Нарва-то – Нарва… А Раковор? Говорят, ведь так и не взяли.

– Наш-то князь – да не взял?

– Гляньте, гляньте, православные! Едут! Вона, за леском показались.

– Да где?

– Да вон! Ты, паря, совсем уж ослеп? Точно – тетеря.

– Сам ты тетеря, ага.

Колька Шмыгай Нос обиделся. Никогда его еще слепой тетерей не обзывали. Ладно бы – глухой. Но слепой – это что-то новенькое.

О возвращении войска стало известно еще поутру – прискакали в Кром загодя посланные князем гонцы, принесли весть радостную. Вместе с другими псковскими мальцами, Кольша побежал к западным воротам, еще иногда прозываемых – немецкими. Отроки забрались было на стены, так их оттуда живо шуганула стража, пришлось бежать к деревьям, а уж с них и смотреть. Вот первыми и заметили дружину, закричали, загалдели радостно.