Клуб неисправимых оптимистов

Рождественский ужин удался на славу. На памяти семейства Делоне никогда еще не было такого роскошного стола: столовое серебро, лиможский фарфор, кружевные салфетки и хрусталь-баккара. О неприятном инциденте в «Драгсторе» никто не вспоминал, не стоило портить праздник из-за дураков. С родителями Луизы нас было пятнадцать, а накормить мы могли вдвое больше едоков. Мама и Луиза продумали действо до мельчайших деталей. Ужин был рассчитан на два часа, месса в церкви Сент-Этьен-дю-Мон начиналась ровно в одиннадцать.

— Если придумаешь какой-нибудь трюк и избавишь нас от этого мероприятия, — шепнул мне папа во время аперитива, — оплачу тебе «Двадцать четыре часа Ле-Мана».[115]

Предложение было заманчивым. Мама наотрез отказывалась покупать мне эту игру, считала ее дурацкой и говорила, что она мне не нужна. Мы с папой перешептывались, как два заговорщика, стараясь, чтобы никто ничего не услышал и не заметил.

— Я скажу, что плохо себя чувствую, и тебе придется остаться со мной дома.

— Она не поверит.

— Помнишь, мы ели устриц в «Ла Боль»? У меня тогда случилось расстройство желудка. А еще я выпью белого вина, ты же знаешь, мне от него всегда становится плохо.

— Она догадается.

— Что это вы тут замышляете? — спросил дедушка Филипп, садясь между нами.

— Я рассказываю, какой потрясающий фильм мы видели сегодня днем.

— Знаешь, Мишель, во французском языке есть и другие слова. Сегодня все потрясающее. Может, обновишь свой лексикон?

— Ты прав, больше не буду говорить «потрясающий».

— Мне сказали, твоя мама заболела. Надеюсь, ничего серьезного? — спросил Филипп у папы.

— Сердце… Доктор велел ей соблюдать режим.

— Это просто мания какая-то! — раздраженно воскликнул дедушка. — Они всех нас угробят своими режимами.

— Не слишком приятно проводить праздники в больнице. Папа остался с ней.

— Не волнуйся, она справится.

— К столу! — закричала мама, внося блюдо с огромным копченым лососем.

Все пребывали в чудесном настроении, возможно благодаря гевюрцтраминеру.[116] Я протянул свой бокал, Морис наполнил его до краев, и я выпил. Вино оказалось недурным. Никто, кроме папы, не заметил, что я втихаря получил вторую порцию, — все обсуждали оправдание Мари Бенар.[117]

— Она их укокошила, — уверенным тоном заявил дедушка. — Эта женщина опасна.

— Нет, она невиновна, — заявила Луиза.

— Ландрю[118] тоже клялся, что ни в чем не виноват. Если она невиновна, то я — папа римский, — засмеялся Морис.

— Эксперты заявили, что…

— Знаешь, что бы я сделал с этой преступницей? — прокурорским тоном спросил Филипп. — Скормил бы ей мышьяк, который нашли при обыске в гараже, а потом отправил на гильотину.

— Что вы такое говорите! — ужаснулась Луиза.

— А травить несчастных людей из-за наследства разве не ужасно? — ехидно поинтересовался Филипп.

— Ее оправдали! И, кроме того…

— Господи боже ты мой! Да что ты понимаешь в преступниках, бедная моя девочка!

Никто не дал Луизе времени объяснить свою точку зрения. Так в нашей семье бывало всегда. Любой, кто не соглашался с дедушкой, объявлялся дураком или дурой. Филипп покачал головой и закатил глаза. Луиза не стала спорить, она знала, что действовать в одиночку бессмысленно: Делоне охотятся стаей и придерживаются общего мнения.

— Надеюсь, ты не приправила лосось мышьяком, Элен? — поинтересовался папа.

— Только устрицы, — парировала мама.

Все посмеялись. Освободив место в центре стола, мама и Мария осторожно установили блюдо с пирамидой серебристых устриц. Пятнадцать рук одновременно потянулись к лакомству, приправили устриц уксусом с луком-шалотом и — хоп! — в рот по две сразу. Поедание деликатеса напоминало соревнование — кто съест больше и быстрее остальных. Устриц на блюде было так много, что они вроде как и не убывали. Я приступил к осуществлению своего хитрого плана. Сколько нужно съесть устриц, чтобы стало дурно? Две дюжины, три или больше? В десять вечера настал момент изобразить приступ и начать корчиться от боли в животе. Папа останется со мной, остальные отправятся на мессу. Нужно было выпить больше белого вина, ради «24 часов Ле-Мана» стоило рискнуть.

— Какой-то странный вкус, — сказал Филипп, с подозрением разглядывая устрицу.

— Что не так? — встревожилась мама.

— У нее привкус мышьяка, чуть горьковатый, но не сказать, что неприятный, — сообщил дедушка, очень довольный своей шуткой.

— Это глупо, папа! — укоризненно покачала головой мама.

— Берегись, Поль, ты только что проглотил устрицу с мышьяком! — подколол папу Морис.

— Мне беспокоиться не о чем, я же не богач какой-нибудь! — парировал папа. — А вот тебе, Луиза, следует опасаться мужа, он тот еще ловкач!

Все рассмеялись и загалдели, так что звонок услышал я один.

— Папа, кажется кто-то звонит в дверь.

— Я ничего не слышал.

В наступившей тишине прозвучало несколько длинных звонков.

— Открой, Мишель. Кто бы это мог быть в такой час?

— Наверное, консьержка, — предположила мама.

Я открыл дверь и окаменел от ужаса: на пороге стояли четыре жандарма в форме. Появился папа.

— Что вам угодно, господа? — спросил он и положил руку мне на плечо.