Клуб неисправимых оптимистов

— Что за бред ты несешь?! — закричала она, схватила меня за руку, поволокла в гостиную и, не дав вымолвить ни слова, набрала номер, спросила: — Это ты? — и протянула трубку мне.

Я услышал папин голос:

— Алло… Алло, Элен, что случилось?

Он жив. Я нажал на рычаг. В это мгновение во мне что-то сломалось. В голове промелькнула страшная мысль: «Лучше бы он умер…» Мама что-то говорила, но я не разбирал слов. Она взяла меня за руку. Я оттолкнул ее. У меня горели щеки. Я хлопнул дверью и выбежал на улицу. Меня душила злость. На нее, на себя, на весь мир. Негодяй! Он не имел права забывать обо мне. Он меня бросил. Сказал бы: «Уезжаю, далеко, у меня проблемы, мы не увидимся несколько месяцев», — и я бы понял. Я брел по улице, сам не зная куда, и терзался осознанием жестокой правды: делая выбор, меня папа в расчет не брал. То, что еще несколько минут назад казалось немыслимым, стало очевидной и невыносимой реальностью. Отец вычеркнул меня из своей жизни без предупреждения, и я остался в полном одиночестве. Все, кого я любил, исчезли один за другим, испарились или покинули меня. Может, я сам виноват? Не сумел внушить любовь, оказался плохим другом. Я никого не смог удержать. От тех, кого любишь, вот так запросто не избавляются, значит меня не за что было ценить. Я падал в бездонный колодец, и ждать спасения было не от кого.

* * *

На улице Гобеленов я спустился в метро и поехал в направлении Порт-де-Ла-Вилетт. Если я исчезну, никто не заметит. Народу в вагоне было не много. Какой смысл жить дальше при сложившихся обстоятельствах? Все беспросветно, надеяться не на кого. Кто пожалеет обо мне? Я открыл дверь вагона. Мимо на полной скорости неслась черная стена туннеля. Колыхались провода. Собрать волю в кулак, сделать шаг — и наступит покой. Я окажусь между вагоном и стеной и разобьюсь в лепешку, от меня останутся только клочья. Я невольно улыбнулся, представив себе их ужас при виде окровавленных ошметков. Они станут рыдать от горя и стыда, обвинять себя, кидаться на гроб. Окружающие будут указывать на них пальцем ведь это они довели сына до отчаяния. Они до конца дней не избавятся от чувства вины. Пусть крестная мука длится вечно, хочу, чтобы горькая тоска стала их постоянной спутницей. Я потянул дверь на себя, и в лицо ударил холодный влажный воздух. Рука у меня дрогнула. Я вдруг вспомнил, что ушел из дому без документов, значит останусь неопознанным покойником и меня похоронят в общей могиле. Все решат, что я сбежал. Нет, если уж сводить счеты с жизнью, нужно все предусмотреть, иначе «заключительный акт» теряет смысл. Я вышел на Шатле.

* * *

Я оказался рядом с набережной Августинцев. Если она вернулась, это все изменит. Я не был у Сесиль два месяца. Ключи от квартиры оставались у меня, но пускать их в ход мне не хотелось, и я каждый раз уходил ни с чем. Допрашивать консьержку не пришлось — увидев меня, она развела руками. С прогулочных корабликов доносились веселые голоса туристов, прохожие оглядывались на меня, но я не обращал на них внимания. Я не заметил, как оказался в Люксембургском саду, не глядя прошел мимо фонтана Медичи, сел на стул и заскулил. «Мужчины не плачут», — часто говорил отец. Я не хотел плакать. Только не из-за него. Плевать на его грошовую мораль, жалкие обещания и дурацкие шуточки. Хочет высмеивать всех и вся — пусть, нравится строить из себя крутого — на здоровье! Он во всем виноват. Мы никогда больше не увидимся. Тем хуже для него. Я обхватил голову руками, пытаясь привести мысли в порядок, и вдруг услышал над собой голос:

— Будете бродить в такой холод по улицам в одном свитере, заработаете жуткий насморк.

Я вскинулся — передо мной, заложив руки в карманы бессменного пальто, стоял Саша.

— Торопился, когда уходил из дому.

Саша опустился на соседний стул. Мы сидели и молчали. Смотрели на малышей, пускавших кораблики в фонтане. Одно суденышко кружилось на месте, попав под струю воды, и мальчик пытался вызволить его из плена длинным прутом. Саша протянул мне мятую пачку «Голуаз», выщелкнул большим пальцем сигарету, чиркнул спичкой. Я наклонился, чтобы прикурить. Это была первая в моей жизни сигарета. Я начал курить — из-за отца, матери и… чтобы согреться. Когда-нибудь нужно начинать, пускаться в путь, обрывать ниточки, на которых болтаешься, крутить-вертеть колесики, падать, подниматься и начинать все сначала. Горький вкус сигареты вязал нёбо и драл горло, дым неприятно пах жженой резиной. Мы докурили, затоптали окурки, и Саша сказал:

— Странный у вас вид, Мишель. Чересчур озабоченный.

— Вам смешно?

— В вашем возрасте я все время смеялся, хотя времечко было — хуже не придумаешь. Ни тебе поесть, ни согреться. Но все дети смеялись. Взрослые ходили с похоронным видом, а мы веселились. И были правы. У вас что-то стряслось?

Первым моим побуждением было послать его. Он ничем мне не поможет, так чего лезет? Саша ждал, глядя на меня с сочувствием.