Клуб неисправимых оптимистов

— Леонид бывает ужасным идиотом! Он ни в чем не виноват, но память не отпускает его. Ух ты, вот это номер: Леонид не прикончил бутылку!

Он разлил остатки Кот-дю-рон, и мы чокнулись.

— За наше здоровье.

— Знаешь, Игорь, когда вы обращаетесь друг к другу по имени-отчеству, я чувствую себя героем Достоевского.

— В России не принято называть друг друга «мсье» или «мадам». Чтобы выразить человеку уважение или дружеские чувства, называешь его по отчеству и никогда по фамилии. Грегориос наверняка сказал бы тебе, что слово «патроним» — «отчество» происходит от слова «отец». Берешь имя отца, прибавляешь к нему «-ович» или «-овна» — вот тебе и отчество. Если я однажды случайно встречу Хрущева — что маловероятно, — обращусь к нему не «господин Хрущев», а «Никита Сергеевич», потому что его отца звали Сергей. Мой был Эмиль. Мое полное имя — Игорь Эмильевич Маркиш. Ты вспомнил Достоевского. Его отца звали Михаил, он — Федор Михайлович Достоевский. Как зовут твоего отца?

— Поль.

— В России ты был бы Михаилом Павловичем Марини.

— Звучит шикарно.

3

В витрине «Фоторамы» были выставлены снимки парижских мостов ночью. Мои фотографии исчезли. Я вглядывался через стекло, но не заметил их и на стенах. Саша разговаривал с молодой парой, перебиравшей лежащие на стойке снимки. Я дождался их ухода и вошел. Саша выглядел осунувшимся и усталым.

— Здравствуйте, Саша. Я пришел узнать, не продались ли другие мои фотографии.

— Сейчас ничего не продается.

— Может, лучше бы они стояли в витрине?

— Я должен менять экспозицию каждый месяц, иначе взгляд замыливается. Не беспокойтесь, Мишель, я приберег для вас хорошее место.

На дальней стене, среди двадцати других, висели пять моих увеличенных глянцевых фотографий размером двадцать на тридцать. Сотни других снимков лежали под стеклом в ожидании своего «момента славы».

— Патрон делает выставки из любви к искусству. В Париже фотография не в моде, так что заработать ими на жизнь нелегко. Если бы не первые причастия и свадьбы, мы бы давно закрылись.

— Я сунул вам под дверь несколько снимков.

— Я просил принести лучшие, а вы поскребли по сусекам.

— Других нет.

— Так сделайте. Работайте.

— У меня плохонький фотоаппарат, нет денег на другой, и вообще я ничего не хочу.

— Что происходит, Мишель? Какая-то проблема?

— И не одна! Вокруг меня выжженная пустыня.

— Идемте, у меня много работы. В церкви Сен-Сюльпис состоялась грандиозная свадьба. Мы должны напечатать двести комплектов по дюжине штук и поместить их в дорогие подарочные альбомы для гостей. Увы, таких семей почти не осталось.

Саша повесил на дверь табличку: «Мы работаем для вас. Звоните долго и имейте терпение». Я последовал за ним в заднюю комнату, где стоял огромный фотоувеличитель. Он точными движениями помещал негатив в рамку, клал бумагу под приспособление для установки полей, налаживал ножи, на пятнадцать секунд открывал объектив и повторял операцию снова и снова.

Я рассказал ему о Николя и реакции Леонида. Саша был поглощен работой, и я не был уверен, слушает ли он меня.

— Виноват не Николя, а вы сами, — наконец произнес он, не поднимая глаз.

— Да вы что, я тут ни при чем!

— По вашим словам, Николя поступил как маленький негодяй.

— Именно так.

— Считай он вас настоящим другом, не поступил бы так. Обвинять, кроме себя, вам некого: будьте разборчивей в выборе друзей. Учитесь отличать настоящих от фальшивых. В отношениях с друзьями люди часто принимают желаемое за действительное. Вы проявили некоторую легковерность — так усвойте этот урок. В отличие от вас у Леонида есть причины чувствовать себя виноватым. Он знает — или подозревает — правду.

— То есть?

— Полагаю, Дмитрий Ровин мертв.

— Игорь сказал, что его наверняка давно выпустили и он снова работает врачом.

— Игорь — настоящий друг, он любит Леонида, вот и пытается утешить. Тогда были ужасные времена, людей расстреливали ни за что. Дмитрия наверняка ликвидировали через несколько дней после ареста, я в этом не сомневаюсь.

— Мне показалось, что Леонид говорил искренне.

— Делать вид, что продолжаешь надеяться, не значит быть негодяем. В глубине души он знает правду. КГБ не сообщал о казнях. По двум причинам. Во-первых, они были формалистами. К смерти человека мог приговорить только суд. Они убивали и держали рот на замке. Ведомство не в чем было упрекнуть. Гэбисты очень скоро поняли, что главная проблема — живые, а не мертвые. Необходимо было нейтрализовать их. Приговор к каторжным работам по пятьдесят восьмой статье означал: человек жив, пусть даже никто ничего о нем не знает. У родственников сохранялась надежда, остальное значения не имело. Палачи убивали двух зайцев: они ликвидировали любого, кого хотели, а с родственниками объясняться не приходилось.

Саша говорил спокойным, будничным тоном, продолжая печатать фотографии.

— Если бы семьям говорили правду, люди могли бы погоревать, оплакать тех, кого любили.