Клоцвог

Я прождала его звонка до вечера. Потом всю ночь. Потом, утром, часов в восемь, позвонила ему домой. У меня был номер на самый крайний случай.

Трубку взял его сын. Голос напряженный.

Прошу Юрия Васильевича.

— Кто говорит?

— Его знакомая Майя. Майя Абрамовна.

— Ах, Майя Абрамовна! Знаете что, Майя Абрамовна? Пожалуйста, сюда не звоните. Родители уехали в отпуск в Палангу, в Дом творчества.

— Какой может быть Дом творчества, если еще вчера никто никуда не собирался?

— Вчера не собирался, а сегодня собрался. Вы русский язык понимаете?

И — гудки.

Да. Значит, я своим уходом из родного дома обозначила не новую свою жизнь, а что-то другое. Совсем другое.

Дня три-четыре пролежала без еды и воды.

Посмотрела на себя в зеркало. Лицо сильно похудело, но стало даже красивее. Обозначились скулы, как у Софии Лорен. У меня нос крупноватый, и в целом я на эту актрису немного походила. С худобой — особенно.

Звоню Марику:

— Как дела дома?

— Хорошо дела.

— Как Элла?

— Хорошо Элла.

На том и закончили беседу.

Всего четыре дня прошло. Потому и хорошо.

Я обзвонила несколько своих старых клиентов: есть ли работа? Оказалось, есть. Одна женщина привезла докторскую диссертацию — что-то такое про бесштанговые насосы.

Я запомнила, потому что тогда было ощущение, что из меня воздух насосом выкачивают и выкачивают, выкачивают и выкачивают. А другого ничего не вкачивается на освободившееся место.

Да.

Поставила себе зарок: пока не напечатаю — на свет не выйду. Кроме как за пищей первой необходимости.

Барабанила по клавишам от всего сердца. От всей женской души.

В конце концов, я сделала для Эллочки главное — у нее теперь есть отличный преподаватель, есть твердая надежда на поступление в художественную школу и далее — в вуз или среднее специальное учебное заведение.

Пусть она пока не может оценить. Мне ее оценка не требуется.

Миша не оценил, и она не сможет. Такова судьба матери.

И вот барабаню я и барабаню: то наподобие азбуки Морзе, то как-то еще фигурно. И в моей голове растет мысль: «Не может быть, чтобы столько времени ничего не приходило из Остра. Что-то не так. И Миша про Остер не спрашивает. Шлет записочки с обратным адресом „Мурманск, до востребования“.»

И тут я понимаю закономерность.

Ключи от почтового ящика у меня и у Эллы. Я ей специально дала, чтобы у нее была обязанность по семье. Так как мне на почту стало с определенного момента плевать, я к ящику не приближалась. Элла выхватывала газеты и прочее рано утром, это у нее было вроде спортивных занятий на скорость. Так по лестнице громыхает ножищами своими, что весь подъезд перебудит. И Мишины письма мне отдавала всегда распечатанными.

Говорила:

— Не утерпела, разорвала аккуратненько. У Миши жизнь прекрасная. Плавает и плавает. А мне в школу плестись каждое утро.

Тут я бросаю печатание на полуслове, нарушаю свой священный зарок и — на Якиманку.

Элла еще в школе, на продленном дне. В квартире пусто. Только слышно, как часы тикают в комнате Марика. Вразнобой. Каждые по-своему. Постояла, послушала — не послушала, а немного собралась с мыслями и поехала к Элле в школу.

Она как раз выходила. Зима, а она без шапочки, шарф через плечо перекинут.

Мальчик, наверное, старшеклассник, несет ее портфель. Она на него смотрит влюбленными глазами. Он на нее — свысока. Но по-доброму.

Да. Первая любовь.

Вот, всех любят. И красивых, и всяких на первый взгляд. Но, между прочим, разница в возрасте опасная.

Говорю вежливо:

— Эллочка, здравствуй. Я за тобой.

Элла удивилась:

— Что случилось? Мы в кино собрались с Женей. Правда, Женя?

Мальчик смутился.

Я говорю:

— Ничего, в другой раз сходите.

И решительно забираю у Жени Эллин портфель. Он посмотрел-посмотрел, пробормотал извинения и побежал себе.

Элла приготовилась кричать, как она умела.

Но я пресекла:

— Если ты сейчас заорешь, я при всех ударю тебя по морде. Не ломай комедию. Пойдем.

Что-что, а чутье у Эллы всегда было прямо звериное. Она заранее чувствовала, когда ей придется расплачиваться за какое-нибудь содеянное злодейство.

Мы зашли за угол школы. Я развернула ее за плечи лицом к себе и, не выпуская из рук, задала один вопрос:

— Где письма из Остра?

Элла тут же ответила:

— Я их выбрасывала.

— Читала?

— Читала. Чита-а-а-ла.

Элла захныкала. Но слез я не заметила. Только слюни.

— Пошли домой. Быстро.

Ехали молча.

Дома, как были, в пальто, уселись на диван.

— Рассказывай.

Элла рассказала.

В первый раз она распечатала конверт из Остра, так как он был подписан очень смешно: Блюма и Фимочка.

В конверте находилась фотография. По описанию Эллы — несомненно Блюма и Фима. На обороте — дарственная надпись: «Дорогим Файманам Майечке, Марику и Эллочке от Суркисов Блюмы и Фимочки». В приложенном письме ничего особенного: просили денег, так как надо чинить крышу.

Отмечаю внутренним чувством, что Мишеньку в список Файманов не включили. И тут уколола меня Блюмочка.

Элла письмо прочитала, а фотографию отнесла в школу посмеяться с подружками. А потом это у нее стало игрой. Придет письмо из Остра — она его читает и выбрасывает. Читает и выбрасывает.

— Почему ты выбрасывала? Ну, прочитала. Черт с тобой. Но отдай кому надо!