Ключик-замочек

В общем, еду — все настраиваюсь на хороший лад. А с обеих сторон мелькают теперь сосны да сосны. Их лохматые макушки над дорогой сомкнулись, как сплошная крыша. Синие, в холодных тенях сугробы здесь держатся почти еще крепко. Но влетающий в кабину ветер и тут уже не зимний, а весь он пропитан воздушною влагой, промыт свежестью, пахнет подталой сосновой корой и даже — как будто после грозы — дождиком. Так и кажется: выскочишь сейчас из-под сосен, а там впереди — чуть ли не распрекрасный месяц май.

И вот через часок-полтора просека распахнулась, а навстречу и впрямь — золотое с голубым!

Золотятся под ясным небом на снегу тонкие кусты ивняка. Играет золотом в снегах за ивняком узкая речка, которая и на Прорву-то не похожа. Через речку — мостик. А за мостиком дорога взлетает мимо крутых сосен чуть ли не в небо, а оттуда — навстречу нам — золотыми под солнцем водопадами прыткие ручьи.

Я на всю эту красотищу ахнул:

— В самом деле — Незабудка!

Отец — стоп! — машину на тормоза:

— Черт! Опоздали!

Он хлопнул дверцей, пошел по следам «Уралов» к мостику.

На мостике потоптался, побил каблуком одно бревно, другое бревно, полез на тот, на весь в ручьях, берег. Там, придерживая шапку, долго снизу вверх разглядывал уходящий в крутую гору и весь измолотый колесами «Уралов» путь. «Уралы»-то сами здесь, наверное, вскарабкались едва — вот отец и думал, прикидывал, как быть теперь.

Наконец на что-то решился, пришагал обратно, сел за руль, спрашивает:

— Штурманем высоту?

А мне — что? Мое дело — подчиненное. Тем более вижу: он и сейчас со мной беседовать не шибко рад, не до беседы ему, — и отвечаю коротко.

— Штурманем.

— Тогда держись! — буркает отец, врубает скорость.

Речная ложбина, мостик, крутой подъем двинулись нам навстречу.

Трубы у нас в кузове загремели, опять друг по дружке захлестали.

И вот этот берег под нами — долой, мостик под нами — долой, еще миг — и «газон» со всего маха так и прет, так и лезет в гору.

Лезет — да на промоинах его мотает, по раскислой глине уводит то влево, то вправо. Мотор стонет, чуть не захлебывается, и я чувствую, и отец наверняка чувствует: силенок у нашего грузовичка до самого верха, до перевала, ну никак все равно не хватит.

И тут вдруг за самой кабиной да за кузовом как грохнет что-то. Вдруг будто какая держалка как оборвется, как выпустит нас, так мы тут на гору-то и вылетели…

Отец — скорость долой, дверцу настежь:

— Что такое? Почему полегчало?

И вот мы уже стоим рядом с нашим бедолагой-грузовичком на дороге, смотрим под гору, и — не знаю как у отца, а у меня пошел под шапкой мороз.

Вся наша стальная поклажа валяется на скате горы в грязи, и как ее вызволять да обратно в кузов укладывать, представить невозможно. Обстановка — хоть кричи караул.

Да и что тут кричать? Стоим мы под светлым небом лишь в компании тихих у дороги сосен, рядом с нами только опустелый «газончик» пофыркивает устало да слышно, как вокруг нагретых солнцем древесных стволов оседает снег. И сочится из-под снега в колеи, собирается в светлые струйки, катится под гору по мелким камушкам с торопливым бормотанием талая вода.

Она заплескивает раскатившиеся по дороге трубы, ныряет в них, булькает пузырями, словно радуется нашему несчастью.

И вся просторная у нас под ногами долина будто смеется вместе с солнцем: «Что, мол? Штурманули Незабудку? Вот то-то! Потому она и называется Незабудкой, а не отчего-либо иного…»

Мне в голову опять лезут мысли про везение-невезение, да я уж молчу.

Отец сердито сплюнул, заругался на грузчиков. На то, что они играли за работой в хаханьки, трубы покидали кое-как, увязали проволокой на живую руку. Потом забранился на «Уралы», на то, как они избуровили весь подъем, а тут принялся костерить и самого себя:

— Нет чтобы перед броском слазить в кузов да все проверить!

При этом он и на меня поглядел с досадой, будто я тоже был обязан проверить, и я чувствую себя виноватей всех. Чувствую, а что делать не ведаю.

Только вдруг вижу: отец сам пошел по колее, по ручьям под гору к трубам. Выудил сразу три штуки — с них, длинных, гибких, коричневая грязь, прямо как масло, льется, да он все равно взвалил их концами на плечо и зашлепал наверх, на перевал, к машине.

«Ишь ты! А меня даже не зовет!» — возмутился я. И хочу кинуться на подмогу, да однако еще смотрю и на свои полусапожки.

На отце — все рабочее, а у меня полусапожки из тех, что называют «фирменными». Я их приобрел по совету Эди. Вернее, выревел эту покупку у матери и вот теперь топчусь, «фирму» свою жалею, и новую курточку жалею. На ней, на курточке, тоже наклейки вроде «фирменных».

Но жалей не жалей, а отец — работает! И я на «фирму» машу, выуживаю из ручья скользкую трубу, волоку в гору. Я теперь вполне могу отцу сказать: «Гляди, мол! Хотя ноша моя не так велика, как твоя, а стараюсь я ничуть не меньше».

Отец же таскает трубы чуть ли не бегом. В переговоры со мной не вступает по-прежнему. Лишь нет-нет на ходу в мою сторону глянет, и опять — вприпрыжку через ухабы да за дело.