Ключи Царства

Эта сцена не на шутку расстроила Слита: ночью ему приснился страшный, безобразный кошмар. Ему снилось, что, пока дом был погружен в сон, его ангел-хранитель и ангел-хранитель отца Чисхолма оставили на часок свои обязанности и спустились в столовую выпить по стаканчику. Ангел Чисхолма был хрупким созданием херувимского вида с розовыми щечками, но его, Слита, ангел был уже пожилой с недовольными глазами и сердито взъерошенными крыльями. Уложив крылья на подлокотники кресел и потягивая свои напитки, они обсуждали своих теперешних подопечных. Чисхолм, хоть и был обвинен в сентиментальности, отделался легко, но он, Слит, был буквально разодран в клочья. Он обливался потом во сне, слушая, как его ангел расправлялся с ним, и предал, наконец, заключительному проклятию:

— Из всех, которые у меня когда-нибудь были, это один из худших… он полон предрассудков, педант, слишком тщеславен, а хуже всего то, что он — зануда.

Слит проснулся в своей темной комнате от испуга. Какой мерзкий, отвратительный сон. Он дрожал, голова болела. Он не так глуп, чтобы верить подобным кошмарам, совершенно непохожим на хорошие добрые сны, вроде сна фараоновой жены; не больше доверяет он и гнусным извращениям мыслей, приходящим в голову. Слит яростно отмахнулся от этого сна, как от нечистой мысли. Но сейчас, когда он стоял у окна, сон снова преследовал и изводил его: "…полон предрассудков, педант, слишком тщеславен, а хуже всего то, что он зануда".

По-видимому, он неправильно истолковал намерения Эндрью, так как мальчик вышел из беседки не со змеем, а с большой плетеной корзинкой. С помощью Дугала он начал укладывать в нее свежесорванные сливы и груши. Когда это было сделано, мальчик двинулся к дому, неся длинную корзину на руке. Слит почувствовал непреодолимое желание скрыться. Он чувствовал, что корзина была предназначена для него. Ему это претило, он испытывал какое-то смущение, смутное и нелепое. Стук в дверь заставил его встряхнуться и собраться с мыслями.

— Войдите.

Эндрью вошел в комнату и поставил фрукты на комод. Со стыдливой застенчивостью человека, знающего, что ему не доверяют, он передал слова, которые ему поручили сказать и которые он всю дорогу старался запомнить:

— Отец Чисхолм надеется, что вы примете эти фрукты. Сливы очень сладкие, а груши уже самые последние у нас.

Монсеньор Слит пристально посмотрел на мальчика, пытаясь понять была ли последняя фраза намеренно двусмысленной.

— Где отец Чисхолм?

— Внизу. Он ждет вас.

— А моя машина?

— Дугал только что подал ее к парадной двери.

Наступило молчание. Эндрью начал нерешительно двигаться к выходу.

— Подожди! — Слит выпрямился. — А ты не думаешь, что было бы вежливее… если бы ты отнес фрукты вниз и поставил их в мою машину?

Мальчик вспыхнул и послушно повернулся. Когда он поднимал корзину с комода, одна слива упала и закатилась под кровать. Побагровев, он наклонился и неуклюже достал ее оттуда. Гладкая кожица лопнула, и тонкая струйка сока потекла у него по пальцам. Слит смотрел на него, холодно улыбаясь.

— Эта слива уже не годится… не так ли? Ответа не последовало.

— Я сказал, эта слива не годится, да?

— Нет, сэр.

Странная бледная улыбка Слита стала явственнее.

— Ты необычайно упрямый ребенок. Я наблюдал за тобой всю неделю. Ты упрям и плохо воспитан. Почему ты не смотришь на меня?

С громадным усилием мальчик оторвал глаза от пола. Встретив взгляд Слита, он задрожал, как нервный жеребенок.

— Если ты не можешь смотреть прямо на человека, значит, у тебя нечиста совесть. К тому же это невежливо. Им придется переучивать тебя в Рэлстоуне.

Снова наступило молчание. Лицо мальчика побелело. Монсеньор Слит, все еще улыбаясь, облизал губы.

— Почему ты не отвечаешь? Потому что ты не хочешь ехать в приют, да?

Мальчик ответил, запинаясь:

— Я не хочу туда ехать.

— О! Но ведь ты хочешь делать, как надо?

— Да, сэр.

— Тогда ты туда поедешь, и очень скоро поедешь, это я могу тебе сказать точно. Ну, а теперь можешь поставить фрукты в мою машину. Если, конечно, ты сумеешь сделать это, не рассыпав их все.

Когда мальчик ушел, монсеньор Слит остался недвижимым, губы его застыли, твердые и прямые, словно отлитые из металла. Кулаки опущенных рук сжались. С тем же окаменевшим лицом он двинулся к столу. Слит сам не мог поверить, что способен на такой садизм. Но именно эта жестокость очистила его душу, изгнала из нее тьму. Не колеблясь, как что-то неизбежное, он взял составленный отчет и порвал его в клочки. Его пальцы быстро, с какой-то методичной яростью рвали полоски бумаги. Он отбросил разодранные и скрученные обрывки, безжалостно разбросал их по полу. Потом застонал и упал на колени.

— О Господи! — он говорил просто и умоляюще. — Господи, дай мне научиться чему-нибудь у этого старика. И, Господи, милый… Не давай мне быть занудой!

В тот же день, когда монсеньор Слит уехал, отец Чисхолм и Эндрью, крадучись, вышли через черный ход. Глаза мальчика, все еще опухшие от слез, светились ожиданием; лицо его, наконец, опять стало спокойным.