Ключи Царства

Когда мальчики остановились около этого сборища, Дэниел закончил вступительную молитву и, откинув назад непокрытую голову, начал свою речь. Это была мольба, благородная и прекрасная, выражавшая его заветные убеждения и обнажавшая всю его бесхитростную душу. Учение «святого Дэна» основывалось на призыве к братству и любви к ближнему и к Богу. Люди должны помогать друг другу, нести на землю мир и добрую волю. Если бы только он мог убедить в этом человечество! Он не вступал в спор с церковью, но мягко отстранял ее: главное не форма, а сущность — смирение и любовь. Да, и терпимость! Ни к чему говорить об этих чувствах, надо жить ими.

Фрэнсису и раньше приходилось слушать выступления своего дедушки, и он всегда испытывал порыв упрямого сочувствия к взглядам «святого Дэна», которые сделали его посмешищем половины города. И сейчас сердце мальчика переполнилось пониманием и любовью, страстным желанием избавить мир от жестокости и ненависти. Поглощенный проповедью, он стоял и слушал, как вдруг заметил, что сбоку подходит Джо Мойр — бригадир заклепщиков. Джо сопровождала шайка, обычно околачивающаяся около винного погреба, вооруженная кирпичами, гнилыми фруктами, промасленными концами и тряпьем, выброшенными из котельной.

Мойр был гигант с привлекательной наружностью, но сквернослов и грубиян. Когда он напивался, то развлекался тем, что разгонял всякие благочестивые собрания, происходившие на улице, особенно недолюбливал Армию Спасения. Сейчас он сжимал в кулаке капающее маслом тряпье и кричал:

— Эй, Дэн! А ну-ка, спой и спляши нам!

Глаза Фрэнсиса расширились от возмущения и ужаса. Они хотят сорвать собрание! И ему представилась миссис Гленни, вытаскивающая расквасившийся помидор из мокрых липких волос, он вообразил Мэлкома с залепленным жирной тряпкой противным лицом. Мальчик всем существом испытал дикую радость и ликование. Потом он увидел лицо Дэниела: тот еще не подозревал опасности, он весь как бы светился, от него исходила какая-то необычайная сила; его слова, рожденные в глубинах души, беспредельно искренние, были трепетны и взволнованны. Фрэнсис бросился вперед. Сам не зная, как и почему, он очутился около Мойра, схватил его за локоть и, задыхаясь, стал умолять:

— Не надо, Джо! Пожалуйста, не надо! Мы ведь друзья, Джо, не правда ли?!

— А, черт! — Мойр посмотрел вниз, вдруг его пьяный сердитый взгляд смягчился и стал дружелюбным. — Господи помилуй, Фрэнсис! — С трудом в его голове что-то прояснилось: — Я и забыл, что это твой дед!

Наступила тягостная тишина. Потом Мойр приказал своим спутникам:

— Пошли, ребята! Двинем на площадь и займемся аллилуйщиками.

Когда они удалились, ожившая фисгармония захрипела. Никто, кроме Уилли Таллоха, не знал, почему гроза не разразилась. Когда минутой позже они входили в дом, Уилли спросил, пораженный:

— Почему ты это сделал, Фрэнсис?

Тот ответил неуверенно:

— Я не знаю… в том, что он говорит, что-то есть… за эти четыре года я видел слишком много ненависти… мои отец с матерью не утонули бы, если бы люди не ненавидели их… — он запутался и замолчал, будто стыдясь своих слов.

Уилли молча привел его в столовую. После сумеречной улицы она была полна света, шума и при всем своем беспорядке щедро расточала уют. Это была длинная высокая комната, оклеенная коричневыми обоями, загроможденная поломанной красной плюшевой мебелью, разбитыми и склеенными вазами; шнурок звонка был оборван, на каминной доске разбросаны пузырьки, ярлычки, коробочки от пилюль; на протертом, залитом чернилами аксминстерском ковре[7], среди игрушек и книг, копошились дети. Хотя было уже почти девять часов, никто из Таллохов еще не спал. Семь младших братьев и сестер Уилли — Джин, Том, Ричард… впрочем, перечислить всех не так-то легко, даже их собственный отец иногда признавал, что не может их всех запомнить — были заняты самыми разнообразными делами: чтением, письмом, рисованием, поглощением ужина, состоявшего из горячего хлеба с молоком. В то же время их мать, Агнесса Таллох, мечтательная пышная женщина с распущенными волосами и открытой грудью, взяла ребенка из колыбельки возле очага, сняла с него мокрую пеленку и стала безмятежно кормить голозадого младенца, тыкающегося носом в ее кремовую, отсветах огня, грудь. Она невозмутимо улыбнулась Фрэнсису.

— Ну, вот и вы, мальчики. Джин, дай им тарелки и ложки. Ричард, не приставай к Софи. Да, Джин, милая, дай сухую пеленку для Сузерленда, сними вон оттуда с веревки. И посмотри — кипит ли чайник для тодди[8] отцу. Какая чудесная погода! Правда, доктор Таллох говорит, что кругом очень много больных. Садись, Фрэнсис. Томас! Разве отец не сказал тебе, чтобы ты не подходил близко к другим?!

Доктор вечно заносил домой какие-нибудь болезни: один месяц корь, другой — ветрянку. Сейчас жертвой был шестилетний Томас. Коротко остриженный, пропахший карболкой, он весело сеял заразу стригущего лишая среди всего клана Таллохов.