Ключи от Стамбула

— Ты полагаешь, он нам может пригодиться? — спросил государь слабым голосом, до крайности измученный дизентерией, которой заболел на биваке и от которой князь Суворов чуть не отдал Богу душу. Глаза у императора ввалились, щёки запали, а пальцы на руках так истончились, что обручальное кольцо едва держалось. Худобу Александра II усугубляло ещё и то, что он был из тех заядлых курильщиков, для которых лучше последний день в жизни, чем последняя папироса.

— Полагаю, да, — бодро ответил Игнатьев, зная со слов Адлерберга, что Николай Николаевич расстраивал своего царственного брата зловещими предсказаниями и мрачными предчувствиями.

— А государь и так нуждается в спокойствии, душевном и физическом, — говорил министр императорского двора с явным сочувствием в тоне, — так как не раз признавался Николаю Николаевичу, что опасается умереть во время этой войны, как умер отец император Николай I, принявший яд, когда пал Севастополь. Его величество всё время делает по этому поводу различные сопоставления.

— Я думаю, ему надо уехать, — сказал Николай Павлович, прекрасно сознававший, что так будет лучше и для государя, человека мягкого, любезного, скучающего по своей семье, и для самой армии.

— Вообще, — заключил Александр Владимирович отчасти напряжённым тоном, — государю лучше быть при армии во время её неудач, так как в Петербурге, даже обласканный княжною Долгорукой, он бы страшно мучился неведеньем и страдал бы гораздо сильнее от слухов, домыслов и кривотолков, нежели от прямой правды.

Десятого на выручку Столетову и Дерожинскому, которым грозило окружение, повёл свои полки Радецкий, но им предстояло пройти быстрым маршем по нестерпимой жаре около шестидесяти вёрст и тотчас вступить в бой.

— Страшно подумать, если силы изменят солдатам, — покачал головою Игнатьев, которому об этом сообщил полковник Газенкампф. А ещё Михаил Александрович сказал, что день девятого августа навсегда останется украшением летописи боевых подвигов Орловского пехотного полка.

— Он золотыми буквами запишется на первой странице военной истории будущей болгарской армии. Ополченцы дрались, как львы! — пылко воскликнул Газенкампф, прибегнув к столь избитому и всё же очень верному сравнению. — Строго говоря, это уже второй подвиг болгар, — уточнил он, — первый раз они вынесли всю тяжесть кровавого боя под Эски-Загрой.

— Я очень рад и за болгар, и за Столетова, сумевшего сплотить людей в крепкое войско, — с восхищением откликнулся Николай Павлович, чувствуя, что ещё не один раз повторит эту фразу в течение дня, как самому себе, так и другим, будь это генералы свиты или же его «константинопольцы». — Очевидно, что турки всё ставят на карту и действуют не с кондачка, а по обдуманному плану, ибо из Ловчи тронулся с двадцатью батальонами Хафиз-паша — прямым путём на Габрово.

— Князь Имеретинский пошёл ему наперерез, — живо отозвался Газенкампф, чей деятельный ум так нравился Игнатьеву.

— Но Александру Константиновичу нужно пройти двадцать восемь вёрст, почти столько же, сколько Хафизу, который выступил чуть раньше, — с тревогой в голосе сказал Николай Павлович и недовольно нахмурился: — У нас надеются, что молодой Скобелев с казачьей бригадой будет гарцевать вокруг Хафиза и мешать ему идти вперёд, и что Михаил Дмитриевич будет поддержан бригадою Зотова, также направленною наперерез Хафизу. Но бригада может опоздать, а Скобелев слишком слаб, чтоб озадачить турок. Ну, а как Осман-паша рванёт из Плевны и прорвёт нашу тонкую линию? — помня наизусть карту района и расположение войск, задался вопросом Игнатьев. — Бригаде 14-й дивизии приказано идти к Радецкому на помощь.

— Левицкий думает, что командир 14-й бригады догадается дождаться прихода 2-й пехотной дивизии, которая должна заместить бригаду на занятой ею выгодной позиции.

— Ах, Михаил Александрович, — посетовал Игнатьев, — наши генералы столько уже глупостей наделали, что того и смотри, бригада уйдёт прежде, нежели прибудет Имеретинский. Тогда путь для Хафиза свободен. А он полководец с умом.

Вечером к Николаю Павловичу зашёл Татищев, зачисленный в кубанские казаки. Молодецки опоясанный ремнём и портупеей с пристёгнутой саблей, в коричневом казачьем чекмене с серебряными газырями. Сергей Спиридонович повесил папаху на крюк, торчавший из стены сарая, и сказал, что зашёл попрощаться.

— Отправляюсь к Скобелеву — сыну, — гордо сообщил Татищев, никогда не страдавший от избытка уважения к себе и явно очарованный своим геройским видом. — Не поминайте лихом.

— Будьте молодцом, как Церетелев! — не жалея добрых чувств и пожеланий, напутствовал его Игнатьев и, проводив до калитки, сказал: — Берегите себя. Осторожность не отменяет мужество, но отрицает безрассудство.

Сравнение с князем, должно быть, уязвило самолюбие Татищева, но он, как настоящий дипломат, не подал виду.