Ключ от двери

Брайн подошел к дверям взглянуть, какая погода: высота облаков — тысячи две футов, видимость — одна миля, ветер западный — сорок узлов, дождь; он вернулся и отстучал собственную сводку. Не очень точную, но бортрадист был, кажется, доволен. Он хотел получить и пеленг, но антенны, должно быть, закоротило, потому что никак нельзя было добиться отчетливой слышимости. — Третья степень точности, — отстучал он, — так что не особенно на меня полагайся.

— И не подумаю, — ответил бортрадист иронически. Ну и погодка! Дождь хлестал с какой-то пугающей стихийной силой, словно дикий зверь, вообразивший, будто он может одним последним усилием выиграть эту битву против земной тверди. Рисовое поле превратилось в озеро, разлившееся до самых деревьев, которые росли на краю поля, и время от времени на поверхности его появлялась рябь, словно в открытом море, где радиорубка была кораблем, уже направлявшимся к берегу. Вода капала с крыши, иногда попадая на автомат и патроны. Может, он уже и не стреляет. Брайн взял его, вышел из рубки, встал, расставив ноги, и расстрелял диск прямо над рисовым полем. Ураган приглушил трескучий фейерверк пуль и безболезненно принял их в свою утробу.

Промокнув, Брайн вернулся в рубку, разделся до пояса и снова сел к передатчику. Ну и жизнь! У него на сегодня назначено с Мими свидание, он не ожидал, что придется идти на дежурство, но капрал, который должен был дежурить, сказался больным и похоже, что этого капрала еще не одну неделю в починке продержат. Брайн вызвал французского радиста из Сайгона на смеси международного кода и варварского французского, который в ходу на Востоке

— Как у вас сегодня, никаких самолетов?

Может, он там книгу читал и не хотел, чтоб его беспокоили, но только ответ пришел быстрый и раздраженный, сквозь все помехи:

— А тебе чего нужно?

— Ничего, — отстучал Брайн и подождал немного. Снова отозвался Сайгон:

— Меня зовут Анри. А тебя?

— Жан Вальжан.

Брайн, разыгрывая его, дважды повторил имя.

— А сколько тебе лет? — отстучал Анри, сделав несколько ошибок.

— Тридцать пять, — соврал Брайн, которому эта игра начинала нравиться. — А тебе?

— Двадцать семь.

Брайн спросил, нравится ли ему Сайгон, и в ответ донесся смех радиста: «Та-та-ти-ти-та-та».

— Ты откуда родом?

Брайн отозвался:

— Из Ноттингема.

— Дай мне тогда адресок какой-нибудь классной девочки.

Им было запрещено переговариваться открытым текстом, но Брайн не знал ни одного военного радиста, который не нарушал бы этот запрет.

«Что же делать, что же делать, раз попал в эту дыру? Только в пекло, прямо в пекло мчать верхом на кенгуру» — стишок, который он сочинил когда-то, пришел ему сейчас в голову. Он послал в Сайгон вымышленные адрес и имя, потом они дружески простились, как делают радисты, одновременно нажав на ключ.

Он наблюдал, как садится «дакота»: она промчалась низко над верхушками пальм, опустилась на бетонную дорожку и, точно ядро, понеслась в сторону контрольной вышки. Он отстучал последний сигнал — спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи — и выключил передатчик, предоставив эфир бушующим легионам атмосферных разрядов. Сумерки спустились над мокрой землей, и Брайн плотнее прикрыл дверь, защищаясь от москитов, слетавшихся на огонь и садившихся на его тело, покрытое холодным потом. Он попытался разжечь примус, чтобы вскипятить чай, но полыхнуло пламя, и тогда, отбросив примус, Брайн стал запивать хлеб и сыр водой.

Мысль о том, что осталось еще одиннадцать часов дежурства, теперь ужасала его. Вспышки молний подмигивали ему сквозь щель под дверью, словно посмеиваясь над ним: ведь он мог бы сейчас быть в постели с Мими. «Нет, мне просто не везет на этом свете, хотя, конечно, лучше смеяться над своими неудачами, чем клясть их». Ветер, точно хулиган, шумно скандалил, наскакивая на ветхую лачугу. «Один бог знает, как я сюда угодил. Я не против, чтоб меня одного оставили, но тут все равно как на «губе», даже этот поганый телефон и тот не работает, нельзя вызвать контрольную вышку».

«— Слышь, — сказал мне отец в тот вечер, когда я напомнил ему, что мне завтра восемнадцать исполнится. — Слышь, если я узнаю, что ты в армию завербовался, башку тебе оторву. Помни». — Я как раз вернулся от Полин, с которой мы проводили время на диване, и настроение у меня было отличное.

— Никто по своей воле в армию не завербовывается, — сказал я. — Не знаешь, что ли, вот уж шесть лет, как введена воинская повинность.

— Ты мне дерзить не смей, — сказал он и стал мрачнее тучи, насупился; я думал, он мне сейчас чайник на голову вывернет, а он только налил мне чашку чаю. — Я тебя не спрашиваю, повинность там или еще что, вот меня ж они не зацапали, правда?

— Ну, ладно, — сказал я. — Спасибо за чай, а только ведь здоровье у тебя было слабое, верно?

— Может, и так. Но я к тому же неплохо прикинулся. Одно могу тебе сказать: после всех лет безработицы и житья на пособие я за этих сволочей воевать бы не стал. Ведь нам — и мне, и тебе, и матери — много пришлось вытерпеть. — Он торопливо отрезал мне ломтик мяса, спеша высказаться, раз уж заговорил в кои-то веки.