Ключ от двери

Он расстегнул рубашку и присел на постели, ожидая возвращения Мими. В этой комнате он не любил оста­ваться один, не то что в радиорубке; казалось, страшные призраки таились в каждом углу, только и выжидая мгно­вения, чтобы броситься на него. Это была странная ком­ната, слишком многое было здесь связано с чужими людь­ми, слишком много их прошло через этот бивак. Он улыб­нулся: ну что ж, в этом винить некого. Здесь пахло духа­ми, потом, пудрой, соком деревьев, росших за окном, и все это мешалось с еле ощутимым запахом Патанских болот и ароматом курений. Он потрогал рукой постель, где только что лежало теплое тело Мими, и еще глубже, чем он ду­мал, погрузился в атмосферу этой чуждой страны. Он улыбнулся. «Ведь я не ошибся, когда еще мальчишкой сказал дедушке Мертону, что в один прекрасный день возьму и уеду в Абиссинию. Старик был бы, небось, дово­лен. «Ах ты, поганец сопливый, — сказал бы он. — Поду­мать только, куда забрался и сразу бабу себе завел! Ну, это яблочко с моей яблони».

На веранде тихо звякнул поднос, потом шаги босых ног Мими приглушили музыку ночи — она ступала осторожно, чтоб не занозить их о дощатый пол. Он прислуши­вался, словно в каком-то забытьи, точно звуки эти слы­шал не он, а кто-то другой, далекий, и оставался в непо­движной отрешенности, пока она не подошла к двери; по­том потянулся за сигаретой и чиркнул спичкой в тот са­мый миг, когда маленькая ручка Мими выключила свет. Последнее, что он видел при свете, лежа на спине, была ящерица, — она вдруг прыгнула вперед и проглотила мос­кита, который долго звенел, кружась по комнате, все ис­кал, где бы еще насосаться крови. Кожа на спине у Брайна еще зудела; он был уверен, что крови москиту доста­лось немало, и он усмехнулся при мысли, что какая-то частица его существа дважды исчезла сейчас в чужой утробе, совсем как в невероятной истории про Иону, кото­рый попал в чрево кита.

Она поставила поднос на пол, и он почувствовал ее дыхание, когда она склонилась к нему, чтобы подать чашку.

— Чудесно, — сказал он, отхлебывая чай. — Но я по­молчу, а то еще беду накликаю.

Она присела у постели, отставив чашку после первого же глотка, и прикоснулась к нему.

— Брайн, Брайн, — прошептала она.

Она произнесла это невыразительно, и он не понял ее. — Что такое? — громко спросил он. — Ты с кем раз­говариваешь, с лягушками?

Он одним глотком осушил чашку.

— Сама не знаю, что я думаю, — сказала она.

— Я тоже не знаю, — отозвался он с некоторой тре­вогой, потому что он-то ведь знал. И даже мог бы объяс­нить свои мысли, но не хотел. Думать — то же, что пла­вать под водой: нужно иметь сноровку, не то непременно утонешь. Порой, когда думаешь, то всплываешь и пла­ваешь поверху, но в этом хорошего мало — многие краски и красоты мира открываются только под водой: и скалы, и водоросли, и водяные змеи, и всякие фантастические рыбы — все мечты, фантазии, рожденные его воображе­нием. Но он еще не умел плавать под водой, сколько захо­чется: чаще всего, когда он пытался сделать это, ему на­чинало казаться, что легкие и барабанные перепонки вот-вот лопнут, и он тут же всплывал на поверхность. Иногда, впрочем, он оставался под водой достаточно долго, чтобы насладиться удивительными картинами и ощущениями, и чувствовал тогда, что если, напрягшись, пересилит сла­бость и страх, то мало-помалу овладеет этим искусством. То же самое и с искусством мыслить: одолеть мысли было почти так же невозможно, как глубину, и все же они все­гда тянули его к себе, словно обещая, что в один прекрас­ный день он сможет, не подвергаясь опасности, погрузить­ся в недра собственного сознания гораздо глубже, чем те­перь.

Рука его гладила ее по спине. Она улыбнулась:

— Ну вот, наконец-то ты заторопился.

— Я как раз думал, — сказал он, поддразнивая ее, но не разжимая объятий, — что я вечно спешу. Вот и сейчас прошло уже несколько часов, и мне скоро уходить.

— Как глупо, — сказала она. — Мне так жаль.

Он не знал, правду ли она говорит, но сейчас он и не думал об этом, потому что она уже встала и сбросила ха­латик, а когда она легла рядом, он почувствовал прикосно­вение ее руки. Прошлое и настоящее слились воедино, под­чинились лавине поцелуев, так что и улицы далекого се­верного города и зеленые джунгли — все слилось в этом мгновении.

— Я тебя люблю, — сказал он. — Только так и могу понять тебя по-настоящему. — Может, для нее время и пространство тоже слились в этом мгновении? — Люблю, слышишь?

Они молчали, Мими никогда не разговаривала, пре­даваясь любви: что значили слова в сравнении с вырази­тельным языком ее тела?

Они притихли. И тогда шелест деревьев за окнами пе­решел в рев и наполнил комнату. Страстно квакали лягуш­ки, тысячи кузнечиков крутили свои маленькие трещотки, точно зрители на огромном стадионе, а волны глухо шу­мели вдали, набегая на берег и пряча голову в песок после всего, что им пришлось увидеть, пока они блуждали над бесстыдной пучиной моря, — это был голос малайской земли.

14