Клипер «Орион»

Возле пленного изнывал от тоски вестовой, жадно ловя разговоры матросов. Больше всего он любил, сидя в стороне на баке и покуривая махорку, слушать бойких на язык товарищей, и особенно радиста, когда тот сообщал «телеграммы». А сейчас он весь день, как привязанный, ходит за немцем, хорошо хоть ночью подменяют: часового ставят.

— Ну как твой младенец, ножку не занозил? — окликнул Зуйков.

Матросы покатываются от смеха.

— Как ты теперь нянька, то холь его и ласкай да грудью корми.

Вестовой махнул рукой и стал делать знаки барону: пора уходить, скоро обед, и вообще неподходящее место они выбрали для прогулки.

Барон фон Гиллер, сохраняя невозмутимую холодность в лице, медленно пошел к трапу, за ним засеменил вестовой, болезненно морщась при каждом новом взрыве смеха.

Кок Мироненко пронес на мостик пробу. Он в белоснежном фартуке и таком же колпаке, надеваемом только для этих торжественных минут. Его полное лицо с отвислыми усами лоснилось от пота, он выступал осторожно, чтобы, боже упаси, не расплескать борщ. Кок благополучно ступил на мостик, не пролив на палубу ни одной капли. Навстречу ему поднялся командир, подошел и старший офицер. Кок протянул деревянные ложки. Оба зачерпнули янтарного борща, отхлебнули и, посмотрев друг на друга, сказали одновременно: «Мда». Затем зачерпнули еще по одной ложке. Попробовали и разварной пшенной каши.

— Очень вкусно! — одобрил командир. — Можно подавать.

Круглый лик Мироненко залился счастливым румянцем.

— Спасибочки, — говорит он певучим баритоном, будто не он сварил вкусные щи, а командир.

Кок ушел.

— Отличный человек, — сказал командир. — Лирик по натуре. Какой голос!

— Мог бы петь в опере, как Шаляпин.

— Вот видите? А кто Шаляпин? Кто Горький?

Оба задумались. История Рима лежит на палубе у ног командира. Воин Андреевич смотрит на ровный след клипера, теряющийся в волнах. Погода стоит прекрасная, как всегда в этих широтах, ветер гонит корабль к экватору.

За видимым спокойствием и даже беспечностью командир скрывает глубокую тревогу. Англичане высадились в Мурманске. Японцы готовятся оккупировать, Сибирь, немцы захватили Украину. Что будет с Россией, пока он, обойдя землю, придет во Владивосток?

На «Орионе» также неспокойно. Здесь теперь уже явно определились две враждебные партии. В каюте радиста и открыто на баке собирается кружок, сочувствующий социал-демократам, вернее, большевикам. Там у них верховодят Лебедь и Громов. Приверженцы монархического строя во главе с Брюшковым тоже проводят сходки в кубриках и на палубе. Новиков негласно возглавляет всю эту организацию и вербует новых членов среди машинной команды. Машинисты пухнут от безделья, вот и возомнили себя спасителями отечества. Даже добрейший Андрей Андреевич Куколь вчера за ужином закатил целую речь о «незыблемости самодержавия в России».

«Запретить? Будет еще хуже. Будут собираться тайно. Что же происходит? Почему на этой крохотной частичке родины, затерянной в океане, происходит то же самое, что и во всей России? Тут какая-то закономерность. Вот я никогда особенно не интересовался политикой. Мир и порядки в нем казались мне тоже незыблемыми. Меня занимало только море, наш флот, наше могущество на море… — Он посмотрел на своего помощника: — И Николай Павлович, сам называвший себя аполитичным человеком, тоже мечется в поисках правильных путей. Вот и сейчас по привычке смотрит за парусами, на горизонт поглядывает, не покажется ли шквальное облачко, а мысли у самого далеко, далеко…»

— Николай Павлович!

Старший офицер вздрагивает:

— Извините, задумался. Слушаю, Воин Андреевич.

— Я вот думаю, как и вы, о всем происходящем и прихожу к выводу, что здесь есть закономерности, которые диктуют события.

— Вы становитесь социалистом.

— Возможно, как и вы. Какие-то изменения во взглядах у нас происходят помимо нашей воли. Теперь революция заставила нас многое пересмотреть, искать объяснения, делать выводы.

Старший офицер, не глядя на паруса и море, почувствовал, что клипер «катится под ветер», и, прикрикнув на рулевых: «Не зевать!» — ответил командиру:

— Да, все мы и здесь будто захвачены каким-то порывом, стремлением выйти из тупика.

— Пожалуй. Тупик? Нет, не то слово… Вы знаете, как цветет бамбук?

— Не приходилось видеть.

— Для народов Южной Азии, Индонезии, Цейлона, Индокитая, Японии это — бедствие. Бамбук для них, для беднейших слоев населения — прежде всего пища, вы ели побеги бамбука?

— Да, не особенно вкусно, но ничего…