Клинок Шарпа

Хирурги не соврали майору Хогану: они хорошо помнили Патрика Харпера, чье тело, бесчувственное после падения, они тщательно исследовали. Переломов и других ран найдено не было, и сержант был перенесен в палату, где мог лежать до прихода в сознание.

Но был и еще один пострадавший в той схватке. Когда его принесли к хирургам, он еще дышал, но очень слабо, и только глубокое беспамятство спасало его от боли. Санитар снял с него пустые ножны вместе с перевязью, стянул рубашку и увидел старые шрамы. Потом тело подняли на грязный стол.

Хирург, забрызганный свежей кровью, блестевшей поверх засохших пятен недельной давности, оттянул рейтузы Шарпа, разрезал их большими ножницами и увидел, что рана идет далеко вниз и вправо по брюшной полости. Он покачал головой и выругался. Кровь толчками вырывалась из небольшого пулевого отверстия и растекалась по животу и бедру раненого, но хирург даже не потянулся за скальпелем: он нагнулся к мускулистой груди, прислушался к дыханию, такому слабому, что его трудно было различить, потом взялся за запястье. Пару секунд он не мог даже нащупать пульс, почти сдался, но вдруг почувствовал легкое биение. Тогда он кивнул ординатору:

– Стяните края.

Помочь тут было нечем, разве что не дать совсем истечь кровью – правда, этот исход мог быть милосерднее для человека с такой раной. Санитар ухватил ноги Шарпа и крепко сжал их, не давая дернуться, а ординатор сжал края раны, сводя окровавленную плоть, не обращая внимания на попадающие внутрь клочки одежды и стараясь держать пальцы подальше от зияющей дыры. Хирург прошел к жаровне, взял кочергу и раскалил щуп. Раненый дергался и стонал, но боли не чувствовал. Кровотечение остановилось, в воздухе повис дым и запах горелой плоти. Хирург наморщил нос:

– Перевяжите. И уносите.

Ординатор кивнул:

– Нет надежды, сэр?

– Нет, – пуля осталась внутри. Хирург мог отнять ногу за девяносто секунд, мог нащупать пулю и вытащить ее из бедра за шестьдесят, наложить шину на сломанную руку, он мог даже достать пулю из груди, если она не задела легкое – но никто на свете, даже знаменитый Ларре[73], главный хирург Наполеона, не смог бы вынуть пулю, попавшую в нижнюю правую часть живота. Этот человек – труп: дыхание все слабее, кожа бледнеет, уходит пульс. Чем быстрее он умрет, тем лучше: остаток жизни будет для него непрерывной болью. Да и сколько осталось жизни? Рана воспалится, начнет гнить, и к концу недели его, так или иначе, похоронят. Хирург, раздраженный неудачей, перевернул Шарпа на бок и увидел, что выходного отверстия от пули нет. Зато есть шрамы от порки: бунтарь отбегался. Плохой конец.

– Отнесите его вниз. Следующий!

Раненого перевязали, раздев донага, а всю одежду, как была, кинули в угол, чтобы пересмотреть на досуге: у многих в швах одежды были спрятаны монеты, а санитарам так мало платили! Один из них поглядел в бледное лицо:

– Кто он?

– Кто знает? Думаю, француз, – рейтузы Шарпа были французскими.

– Не будь дураком. Французы своих не секут.

– Еще как секут!

– А вот и нет, черт возьми!

– Теперь это чертовски мало значит. Он помирает уже. Оттащим его к Коннелли, как доктор сказал.

Сержант Харпер мог бы сказать им, что Шарп – британский офицер, но сержант Харпер лежал без сознания в палате, а у Шарпа не было никаких примет, говорящих о звании, только шрамы от порки, которую Обадия Хэйксвилл устроил ему в индийской деревне много лет назад. Он выглядел, как рядовой, и обращались с ним, как с рядовым: отнесли вниз по скользким ступеням в подвал, где доктора оставляли безнадежных раненых. В мертвецкую.

Сержант Майкл Коннелли, сам умиравший от алкоголизма, услышал шаги и обернулся всей своей гигантской тушей:

– Кто это у вас?

– Бог знает, сержант: может, лягушатник, а может, и наш, он не говорлив.

Коннелли глянул раненому в лицо, перевел взгляд на бинты и наскоро перекрестил могучую грудь:

– Бедняга. Ну, хотя бы тихий. Ладно, парни, его в дальний конец, там еще осталось немного места, – сержант присел на лавку, поднес к губам бутылку рома и проводил глазами новоприбывшего, уже скрывавшегося в темноте промозглого подвала. – Деньги у него были?

– Нет, сержант. Беден, как чертов ирландец.

– Придержи язык! – прорычал Коннелли, сплюнул на пол и глотнул еще рому. – Лучше б меня посадили наверху, у офицеров, там хоть деньжата водятся.

Шарпа затолкали к стене, на тонкий соломенный тюфяк, голова его оказалась под низкой аркой у самого пола. Под единственным окном, маленьким и зарешеченным, была свалена груда одеял, и санитар накинул одно из них на обнаженное тело, скорчившееся в позе эмбриона.

– Все, сержант, теперь он весь твой.

– А значит, он в хороших руках, – Коннелли был добряком. Мало кто согласился бы на его работу, но ему было наплевать. Он хотел, чтобы последние часы умирающего прошли так тихо и спокойно, как только можно, но даже в смерти человек должен сохранять достоинство, особенно сейчас, когда в мертвецкой были французы. Раненых британцев он убеждал умирать по-мужски, не позорить себя перед лицом врага: