Клятва при гробе Господнем

— Ох, ты, моя распрекрасная! Ведь унижение, паче гордости! Сытехонька, пьянехонька — вот, что скажешь, как, побываешь у тебя в гостях! Ну-ка, бери что ли, княгиня!

"Нет, моя родная. Ей, ей! не в силах!"

— Девки сенные! повеличайте княгиню! — сказала хозяйка, обращаясь к рабыням. Они запели хором:

       Хорошая княгиня, пригожая,
       Ты боярыня умильная,
       Свет Авдотья Васильевна,
       А ты чарочки не задерживай:
       Больше выльется, больше слюбится,
       Слаще, крепче поцелуется!

Общий смех раздался по терему. "Ну, уж, что у тебя за песельницы такие, мастерицы-собаки!" — говорили гостьи.

— Да, живет-таки, хоть поют и спроста. Княгиня! пожалуй же выкушай!

"Что за спесь боярская, — шепнула одна гостья другой, — самой давно хочется, а все-таки отнекивается. Уж куда не люблю я чванных!"

— Машка! — вскричала наконец хозяйка старухе, которая стояла в углу, сложа руки, — стань на колени, проси княгиню! — Эта старуха была кормилица боярыни Старковой.

"Нет, нет! — сказала тогда княгиня, — что ты, милая моя, разрумяная! На что хлопотить старушку твою. — Подай, подай!"

Она взяла чарку. Все другие гостьи поспешно взяли за нею. "Ну, девки! — сказала хозяйка, взяв в свой черед, и потом отдав им поднос, — спойте, да — смотрите же — не веселую, а заунывную".

— Да, да! — заговорили гостьи, — когда на сердце весело, то унылой песне, словно другу милому, рад бываешь. Вот тогда печаль ненавистна, когда сама, незваная, пожалует.

       В огороде капустушка кочнем свивается,
       А у меня ли золот перстень ручку жмет,
       Сердце нежное горит, горит, вспыхивает,
       В буйну голову от сердца ударило,
       На щеках моих румянец выгорел,
       Русы волосы на головушке высеклись,
       В очах горючи слезы высохли!
       Не видать-то мне друга сердечного,
       Не ласкать друга задушевного,
       Золотым перстнем с нёлюбом обменялася,
       От сердечного друга отказалася…

Так пели сенные девушки боярыни Старковой. И вдруг среди этого унылого пения их одна певунья радостно воскликнула: Гей, Сдунинай Дунай! Быстрым переходом печальная песня перешла в шумную, плясовую: Ах! где жена была, где боярыня была! — Две девушки выступили на середину комнаты и начали русскую пляску. Они сходились, расходились, подпирались руками, притопывали ногами, искали, манили одна другую, убегали одна от другой. Все говорило в них: взор, поступь, улыбка — это был полный рассказ любви, всех ее страданий, мучений, стыдливости, победы, отчаяния, забвения… Но нам ли описывать Русскую пляску, это создание души русского народа, эту поэзию в лицах, и особливо русскую пляску, не изученную, не чопорную, не прикрашенную чужеземными прыжками и кривляньями, но, как чистый голубь, излетевшую из русского сердца, в первобытной ее простоте и красоте, или красоте и простоте, что все равно! Между тем еще раз песня сделалась унылою — запели о том, как любила молодца красная девушка, любила душевно и сердечно, как разлучила сердца их злая судьбина, и девушка обвенчалась с гробовой доскою, а молодец обручился с саблею острою… Вдруг потом, опять звонко раздались голоса сенных девушек:

       Что не пир, что не пир, не беседа.
       Где я милого друга не вижу,
       Где постылый мой муж на почете,
       На почете, постылый, в большом месте!
       Надо мною, молодой, похвалился:
       У меня-де жена молодая,
       У меня хороша и гуллива;
       По ведру она браги выпивает,
       А чарочки, да кубки не считает:
       А все хороша, да не пьяна,
       А все меня старого любит,
       Хоть не любит — лелеет, голубит!

Громкий смех раздался по терему, когда эта песня была окончена. Гостьи понемногу становились смелее и говорливее. Женский разговор переливается только в два тона: это голос соловья, когда в женщине говорит сердце, и — щебетанье воробья, во всяком другом случае! Мы не станем пересказывать щебетанья, какое началось тогда между боярыней Старковой и ее гостьями: сердца их молчали! Следующую чарку доброго вина легче взяла и сама спесивая княгиня Авдотья Васильевна, только надобно было пропеть ей Чарочку. Знаете ли вы эту песню, которую перепевали в беседах русских из века в век и при которой все собеседники подтягивают своими голосами? Вот она:

       Чарочка моя,
       Серебряная,
       На золотом блюде
       Поставленная!
       Кому чару пить?
       Кому выпивать?