Клятва при гробе Господнем

– Не ропщу, и если бы мирно пришел мне престол Великокняжеский, сколько дел, сколько дум великих возникло бы тогда в душе моей! И все это я должен задавить теперь в моих помышлениях! Второй по князе, или тысяча первый, не все ли равно? Ступенью выше, ступенью ниже – невелика важность… О! пусть же пройдет моя жизнь, как маленький ручеек протекает между лугами! Мне всегда думается, что благо не дается даром, а продается в мире и притом за столько зла, что не стоит покупать его! Я никогда не женюсь, отец Исидор: не стоит хлопот навязывать себе жену и детей на шею; никогда не пожелаю я и Великого княжения – меня не достанет на эту долю, тяжелую, одинокую…

«Что же сделаешь ты с твоею жизнию, князь?»

– Проживу ее, как живут другие… как проживется…

«И ни однажды помыслы более великие не заставляли трепетать твое сердце?»

– Я душу их, отец Исидор! – воскликнул Шемяка, схватив его за руку, – да, я и не умею сам себе рассказать их!

«Позволь же мне объяснить их тебе, князь добрый, благословенный Богом!»

– Ты объяснишь их мне, святой отец? Ты? Но, или вижу я сердцеведца в тебе, под монашескою рясою сокрывшего страсти свои?

«Я, да, я… ибо, прости мне, я опытнее тебя и, пока не надел я монашеской рясы, я был воином и сановником при великом дворе Византии; годы целые прежде того провел я в уединении, изучая человеческую мудрость; много странствовал я потом – посетил Египет и искал следов мудрости в обломках таинств египетских; видел Рим, град вечный; был в Святой земле; скитался между дикими и просвещенными народами…»

– И что же ты нашел? Ты кончил тем, что надел монашескую рясу! И этот звон, который слышим мы в сию минуту, не то ли говорит нам?

«Судьба моя, – и тяжкий вздох вылетел из груди Исидора, – судьба моя странная и долго было бы надобно объяснять ее тебе – это после!.. Скажи мне лучше, князь: знаешь ли ты, что была прежде Русь? Известно ли тебе, что русские единственный народ, которому Эллада передала свою святую веру и свою мудрость? Знаешь ли, что за много веков, некогда, твои предки покрывали кораблями Черное море, владели Киевом и Новгородом, ходили по Волге за Хвалынское море и в Таврической земле[131] владели великими царствами?»

– Знаю.

«И можешь говорить так хладнокровно, что ты знаешь это!»

– Могу, ибо знаю и то, сколько мучеников, предков моих заплатили потом страданиями, искупая наказание Божие, разрушившее нашу славу и честь Руси! Былое невозвратимо!

«Возвратимо, князь, возвратимо! Твое уныние, твоя пламенная душа, возвещают мне, что година наказания Божия для Руси миновалась! Подобных твоим мыслей не могли иметь ни дед твой, ни прадед. Ты предназначен к подвигам великим, ты рвешься за пределы тесных свар и междоусобий княжеских…»

Исидор замолчал.

«Говори, говори, продолжай! – воскликнул Шемяка. – Ты угадываешь меня! Ах! Нет! высказываешь мне то, что я чувствовал и не умея сказать!»

– Да, Русь должна восстать, и скоро восстанет в величии, силе и славе! Я предугадал это, я оставил родину и назвал Русь моим отечеством, чтобы употребить все силы мои к ее восстанию, и чести, и славе. Как первосвященник Руси, как сановник в числе первых святителей вселенной, с крестом в руке пойду я тогда перед вами. Посмотри, что теперь Орда, что Литва? Будь теперь, явись теперь в Руси Мстислав Галицкий, соедини он души и сердца, поставь себя выше смут и междоусобий… О, князь Димитрий Юрьевич! Мстислава ли вижу в тебе я или юношу, который, утомясь в цвете жизни, уже предвидит конец жизни своей в келье инока?

Шемяка затрепетал, как будто новое чувство вспыхнуло в душе его. С жаром продолжал Исидор:

– То ли был Мстислав, что ты теперь, то ли, когда в бедном уделе своем задумал он воскресить Русь православную? С горстью людей кинулся он в Новгород, и через три года потом отдал великокняжеский престол законному наследнику, решал судьбу Киева, Новгорода, Смоленска, Галича. А ты, князь, ты, когда Русь крепко восстает всюду, когда все трепещет перед Москвою, когда ты можешь передать престол Москвы в крепкие руки своего брата и сам быть Мстиславом Руси, смеешь ли ты унывать?

Шемяка молчал.

– И можно ли думать о праве какого-нибудь Василия Васильевича, о суете мира, о тщете престола, когда душа твоя не вместит дум высоких – так обширны они, не обоймет помыслов великих – так велики они! Здесь должны умолкнуть все ваши мелкие расчеты семейные. Волю Бога должен ты видеть во всех делах своих и, как орел, парить выше земли, где голодный коршун терзает цыпленка, исполняя завет, ему предназначенный!

Еще молчал Шемяка, хотя взоры его уже горели.