Клятва юных

Навстречу полковнику выбежали из домика Вася и Зиночка.

Вечерело. Вася развел угли во дворе и поставил на очаг чайник. Зиночка накрывала в комнате на стол.

Все были взволнованы. Это был последний вечер, который они проводили вместе с полковником: на другой день он собирался уезжать на фронт. Все сели за стол.

— Папа, а папа, — сказал отцу Сергей, — ведь ты обещал нам всем что-то сказать. Когда ты скажешь?

Отец встал и, взяв из рук Зины запотевшую крынку с холодным молоком, поставил ее возле Потапа.

— Вот что, Зиночка… — сказал он, как-то необычно замедляя слова.

Сергей выжидательно следил за отцом.

— Уж очень у вас тут хорошо, — продолжал полковник, наливая Потапу молока. — Не возьмете ли вы в свою коммуну еще двоих членов?

Вася поднял голову — он резал хлеб, — в его смышленых глазах забегали веселые огоньки.

Зиночка насторожилась.

— А это девочки или мальчики? — не без испуга спросила она у полковника.

— И не девочки и не мальчики, но, пожалуй, скорее все-таки мальчики.

— А кто же эти двое? — с лукавой улыбкой спросил Вася. Он, должно быть, кое-что уже знал от Сергея.

— Папа, ну, скорей же говори, — торопил отца Сергей.

— Эти двое, — оказал полковник, — мой Сергей да я. И буду я вам всем отцом. Поеду на фронт гнать немцев и счастлив буду, что у меня такая дружная, такая славная, такая большая семья. Как, согласны?

— Согласны, согласны! — закричали Вася и Сергей и бросились обнимать полковника.

Зиночка подошла и протянула руку полковнику.

— И я согласна, — сказала она.

На другой день в Совете рано утром старый человек с очками на лбу записывал новую семью полковника.

— Сергей, Василий, Потап, Зинаида и Лидия, — перечислял он.

Полковник держал на руках Потапа и каждый раз утвердительно кивал головой.

— А Степан, а Степан? — закричала вдруг маленькая Лидушка. — Степана не записали.

Все засмеялись.

И новая семья, большая и счастливая, вышла на залитую солнцем деревенскую улицу.

В. Каверин Сын

Памяти Олега Кошевого

Он лежал на полу в темноте и смотрел на полоску света под дверью, за которой ходил, стуча сапогами, насвистывал, пел, выбивал трубку, скучал часовой.

Рука была сломана, распухла — хорошо, что сразу после допроса он скинул пиджак. Пиджак был широкий, отцовский. Он накрылся им, подогнул ноги. Надо думать!

Сегодня было назначено вспомнить и рассказать себе «Тараса Бульбу», но теперь это отодвинулось и стало казаться счастливым и невозможным, потому что сегодня была последняя ночь. Полоска под дверью потемнела — солнце зашло. Вечер. Вскоре она совсем потемнеет, сольется, не станет видна. Ночь. Потом понемногу станет светлеть. Утро. И смерть.

Сегодня нужно было думать о самом главном. Но самое главное было уже позади. Он выдержал, не выдал товарищей. Теперь можно было думать о чем угодно, потому что допросов больше не будет. Будет ночь, потом утро. И смерть.

Он закрыл глаза и как будто нырнул в темноту, на дно этой ночи, от которой никуда не уйти. Желтый солнечный берег реки вспомнился ему. Он, Вася Гребенка и Шура Казанцев ныряли на пари, а потом долго лежали на песке, и почему-то все было смешно — и даже то, что сердце билось так гулко и так больно было вздохнуть. Он всегда нырял с открытыми глазами. Все было зеленовато, шатко под водой, медленно, как бы с важностью покачивались водоросли, щука стояла, уткнувшись носом в корягу, и вдруг, как молния, взвивалась вверх. Это был еще никем не открытый таинственный мир — не здесь, разумеется, а где-нибудь далеко-далеко, в глубинах вод Тихого океана. Года три назад ему попалась книга «Тайны морских глубин», в которой один ученый рассказывал о том, что он увидел, спустившись на глубину трех или четырех километров. Светящиеся морские чудовища окружили его подводную камеру, и «нужно было щипнуть себя, — так он писал, — чтобы убедиться, что это не сон».

Ему было пятнадцать лет, когда он прочел эту книгу, и он решил, что станет ученым, открывателем тайн океана. Для этого нужно было многое узнать, понять и запомнить. Нужно было прочитать тысячи книг — и написать одну, в которой будет рассказано о том, что он увидел на глубине не трех, в тринадцати километров где-нибудь у Марианских островов, в бездонной пропасти океана. Ребята говорили, что это невозможно. Но многое в жизни кажется невозможным, пока не докажут обратное человеческий разум и воля.

Когда немцы вошли в городок, казалось невозможным, что школьники-комсомольцы шестнадцати-семнадцати лет посмеют сделать то, что они сделали наперекор этой разрушительной силе. Но это казалось лишь до тех пор, пока не доказали обратное человеческий разум и воля.