Клятва

Нам навстречу поднимался молодой человек в белом халате, судя по акценту, выходец из стран Средней Азии. Как я понял, в поликлинике человек по имени Камшот был устроен хирургом, но по совместительству был ещё урологом и окулистом. В общем, иностранный специалист. Камшот обнял Платона Ивановича как-то странно, по-братски. Они начали шептаться, хотя это и шёпотом было сложно назвать — обыкновенная беседа на сниженных тонах. Тот человек говорил о своём друге из Таджикистана, мол, нужна работа, на что Платон Иванович посоветовал закончить медицинский, желательно в Москве, у Арбатской станции метро, и приходить хоть завтра, но не забыть при этом положить в диплом «спасибо». А в назидание добавил: «Пусть твой друг везёт сюда родню. Места хватит всем!»

Мы спустились на шестой этаж, где находился дневной стационар. И снова могильные стены, отсутствие ремонта и насекомые, множество насекомых, что смутило меня. Не переношу тараканов, до жути боюсь этих рыжих монстров, что облепили все углы собой, как движущимися кляксами. Я попросил Платона Ивановича не задерживаться на этаже и мягко заявил:

— Ну, тут, как в большинстве больниц, должно быть, всё прекрасно, и люди в основной массе довольны!

Он с пониманием отнёсся, так и ответил:

— Понимаю вашу спешку, но вы должны увидеть, как хорошо в моих владениях, а что говорят и пишут на стороне… так это завистники и маргиналы, кто не способен добиться своего. Вон, писатели, они-то кого вылечили? Только и плещут желчью вместо благодарности. Хоть бы доброе словцо извергли, монетой помогли, а не кричали, как при Брежневе было всё бесплатным… А было ли?!

Мы шагали по длинному проходу от одного крыла к другому, когда нас нагнал старик, один из пациентов. Он выглядел встревоженным, я бы сказал, обескураженным. Указывая пальцем назад, человек в клетчатой пижаме что-то лепетал про кабинет шестьсот шесть. Я, конечно, не знал всех причин, но сделал некоторые выводы из услышанного. Мужчину не направляли на операцию, хотя все снимки и анализы говорили о необходимости хирургического вмешательства. Я бы и сам забеспокоился, возможно, пошёл разбираться. Но Платон Иванович, примерив на себя роль сухаря, отмахнулся и высокомерным голосом изрёк:

— Вы посмотрите в зеркало, уважаемый! Да по лицу видно, что вы здоровы, а проситесь на операцию, лишь чтобы сгинуть от своей старой ведьмы на недельку. Понимаю, — Могильников ткнул человека пальцем в грудь и добавил: — Смею предположить, что в таком возрасте опасно ложиться под нож!

— Мне сорок пять! — возмутился человек.

— Ложь вам не к лицу! — отстрочил Платон Иванович и поспешил вперёд. Он явно торопился покинуть коридоры, так и не покичившись палатами стационара. Лицо Могильникова менялось с каждым шагом. Теперь оно выглядело квёлым, изъеденным не злобой, а холодом равнодушия. Удары трости о бетонный пол раздавались всё громче, подчёркивая закипающий гнев главврача.

— Платон Иванович, там парню плохо! — внезапный голос медсестры раздался из дальнего конца крыла.

— И что? — спросил Могильников.

— Что мне делать? — та верещала на срыве, чуть не плача.

— Ей богу, как дети малые, — возмутился главный врач и прокричал: — Лаврентьева, не искажайте нам статистику! Отпустите его домой! — Платон Иванович свернул за угол, скрывшись от проблемы.

Когда мы снова вышли к лестнице, я спросил, что происходит. Моему возмущению не находилось места в сердце. Такое отношение непозволительно уважающему себя врачу. Я попросил Платона Ивановича немедленно объясниться. Могильников обернулся и подступил ко мне поближе, почти вплотную. Он был чуть выше ростом, поэтому взгляд падал на меня сверху, что смущало и вгоняло в некий страх. Мы простояли неловкие секунды, прежде чем тот заговорил: