Клетка и жизнь

Эта поездка осталась у меня в памяти как праздник, хотя Гельфанд нас страшно ругал. Помню, как он цитировал фразу Ванникова (руководителя советского атомного проекта, в котором Гельфанду пришлось участвовать): «Вы, товарищи, наступили себе на яйца и не можете сдвинуться с места!» Все это было правильно и, хотя градус критики скорее всего не соответствовал нашим скромным тогдашним возможностям, несомненно, полезно (не буду углубляться в эту тему, стимулирующий эффект гельфандовской ругани, конечно, заслуживает отдельного обсуждения). К моему удивлению и восхищению, Васильев Гельфанда ничуть не боялся, — где надо было, его поправлял и останавливал, а нас защищал. Совершенно не помню научной сути этой дискуссии, но дело не в ней, а в том эмоциональном подъеме, который я испытал на обратном пути. После электрички нам оказалось с Васильевым по пути в метро. Остальные разъехались в других направлениях, а мы поехали на Каширку, где Васильев должен был поменять среду в каких-то культурах — тогда он еще такими вещами занимался, что меня особенно восхищало.

И вот во время этой поездки в метро я почувствовал себя почти в точности, как Николай Ростов, когда царь Александр инспектировал его гусарский полк. «Ростов… весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня…» У Толстого на самом деле написано много, и все, действительно, напоминает мое тогдашнее состояние. Но нельзя же переписывать классика страницами. Конечно, я не сохранил такой накал чувств на весь период отношений с ЮМ. Но этот всплеск запомнился и, несомненно, окрашивал наше общение в последующие годы.

Разные способы заниматься наукой и морфологический глаз

Теперь, я думаю, понятно, почему я немедленно согласился писать с Васильевым книгу. При этом моя решимость не была поколеблена и когда мои друзья стали мне объяснять, что я делаю большую ошибку. Если ты год не будешь ставить опыты, говорили они, ты, может быть, уже никогда не сможешь заниматься наукой! Что-то в этом было, конечно. Но сравнивая мысленно перспективы моих гипотетических научных успехов в будущем и возможность вот сейчас начать вместе с Васильевым писать книгу, я не особенно раздумывал. И не Васильев ли говорил: «Способов заниматься наукой по крайней мере столько же, сколько способов заниматься любовью»? Когда я впервые это услышал, главное, что меня заинтересовало, — это сколько же, на самом деле, этих способов? С годами интерес как-то переместился ближе к сути высказывания, и стало ясно, что и в этом, как и во всем остальном, ЮМ был прав.

План будущей книги мы написали на этом же субботнике на куске картона, оторванного от какого-то ящика. Эта картонка, кажется, где-то до сих пор у меня хранится, но предъявить не могу, так как в Сингапур ее не взял. А вот что я взял с собой сначала из Москвы в Реховот, а потом из Реховота в Сингапур, — это предыдущую Васильевскую книгу «Взаимодействие нормальных и неопластических клеток со средой», которую он опубликовал в соавторстве с Израилем Моисеевичем Гельфандом. Она вышла в издательстве «Наука» в бумажной обложке сорок лет назад (1981), почти одновременно с ее английской версией в твердом переплете и красивой суперобложке (Neoplastic and Normal Cells in Culture, Cambridge University Press, 1981). Я иногда, как стихи, открываю ее наугад и смотрю, что написано на случайной странице. И почти всегда зацепляюсь за что-нибудь интересное. Понятно, что с подавляющим большинством научных монографий, изданных сорок лет назад, такой опыт не выйдет. Кроме этой замечательной книги, Юрий Маркович до нашего «Цитоскелета» выпустил еще две. Первая монография «Соединительная ткань и опухолевый рост в эксперименте» (1961) суммировала результаты его докторской диссертации. Вторая — «Клеточная поверхность и реакции клеток» с А. Г. Маленковым (1968) — отражала поворот исследований ЮМ в сторону изучения клеточной адгезии и клеточной подвижности.