Кленовый лист

В одно обычное серое утро Лужинский прибыл в Мадрид. Госпиталь, в котором лечился после такой океанской «купели» отважный летчик, находился в живописном пригороде Мадрида — Карабинель-Бахо. С центрального вокзала Лужинский сначала прошелся пешком. Прошло много лет так называемой мирной жизни столицы после сдачи его интернациональными бригадами генералу Франко. А как мало изменилось здесь. В нейтральной стране и сейчас было полно войск. Жизнь города регулировалась многочисленными гарнизонами в отдельных районах. На улицах обыватель терялся среди выразительного хаки, причем не только национальной испанской армии.

«О-о, здесь легче будет утолить свое любопытство и сманеврировать где-то на периферию города», — холодком прокралась уверенность.

Пересев с трамвая на автобус и снова в трамвай, Лужинский, наконец, прибыл к гражданскому госпиталю, в котором, по данным мисс Гревс, «восстанавливал свое здоровье» фашистский летчик капитан Горн. Благородные порывы немедленно узнать у аса о судьбе злополучного катера толкали Лужинского сразу с поезда зайти в больницу. Кто знает, какая судьба постигнет его в этой «нейтральной» стране. А сейчас он, что называется, «чистый», день только начался.

Но были и другие голоса, которые напоминали о предусмотрительности, об обеспечении тыла. И он покорился им, пошел искать надежную в таких случаях базу. Документы, с которыми прошел португало-испанскую границу, немедленно уничтожил и снова стал Станиславом Лужинским, польским беженцем, эмигрантом.

Карабинель-Бахо в дни испанской революции был одним из горячих пригородов. Один раз и Станиславу еще тогда пришлось побывать в нем. Он получал на складе, где-то возле громоздких вокзалов железнодорожного узла, остатки боеприпасов для своего батальона. Ни одного знакомого сейчас, ни одной зацепки.

Отелей здесь хватало, но Лужинский попытался найти частную комнату, предчувствуя, что свидание с тем гитлеровцем-асом растянется может и не на одну неделю. Основное же заключалось в мисс Гревс. Ведь она наверняка заинтересуется своим протеже «Яном Крашевским».

Капитан Горн прогуливался перед обедом в тесном саду госпиталя. Так по крайней мере надзирательница сообщила Лужинскому. Когда Станислав вышел на веранду, ведущую в сад, увидел толпу молодых людей возле высокого, немного похудевшего человека в госпитальном халате. Добротная сигара, скажем, прекрасно могла бы дополнить вид этого самовлюбленного Джованни Казакова нашего времени, когда он, не торопясь, словно милостыней наделял фразами то одного, то другого газетчика. Однако летчик курил обычную фронтовую сигарету.

Скромность, скупость или действительно ему нравится только то курево и он отдавал ему предпочтение перед сигаретами лучших испанских фирм? Лужинский заранее составил себе соответствующий образ боевого, а от этого и высокомерного гитлеровского аса, сбитого шестым английским истребителем из «Кобры», и теперь должен был кардинально скорректировать его. Летчик был лишен надменного хвастовства своим романтическим появлением в этом обществе создателей сенсационного чтива. Он бросал откровенный вызов высокомерному аристократизму нейтральной страны — прародины сказочного рыцарства и авантюризма.

И вдруг замечательная идея осенила Лужинского: подойти и себе как репортер — гениальная идея! Уважаемая мисс наверное же поинтересуется, был ли на свидании с героем ее протеже, «инженер Ян Рашевский». А кто его выделит из такой толпы газетчиков?

В руке оказался блокнот, во второй — паркер. Подошел к толпе и втиснулся в нее. Ни один из экзальтированных газетчиков не обратил внимания на появление еще одного «собкора». Все были слишком заняты, излишне мобилизованы, чтобы как-то прорваться со своим вопросом к легендарному асу.

Но Горн с какой-то странной интуицией почувствовал новичка.

— Кажется, впервые видимся, — как-то свободно и почти интимно то ли спросил, то ли просто констатировал он.

— Несомненно! Только что с поезда, — ответил Лужинский, собираясь записать следующую фразу.

— По произношению слышу соотечественника. Так это или нет, но приятно, наконец, услышать и здесь по-настоящему родное берлинское слово. Давно прибыли, откуда? — спросил заинтересованный ас.

— Только сегодня утром, но... не из Берлина, а... из Варшавы, — сориентировался и выпалил Лужинский. Ведь корреспондент варшавской прессы наверное больше значит, чем какой-то засидевшийся в тесном Берлине. Именно в Варшаву, оккупированную гитлеровской армией, фашистская пресса бросила ловких газетчиков.

Эффект чрезвычайный. Лужинский надеялся на него, но это превзошло его ожидания. Горн бросил сигарету в урну и подошел к Лужинскому, расталкивая газетчиков. Обнять почему-то не решился, но как-то по-панибратски схватил за обе руки выше локтей.