Клеменс

Кстати, я знаю, что именно связывает меня и жену. В счастливо безбрачной моей юности, когда я ужасался тому, что проживаю ежедневно теперь сам, мне казалось, что уродство и мерзость семейной жизни есть проявление какого-то тайного преступления. Я был твердо уверен, что супругов намертво связывает не что иное, как именно совместное преступление, причем кровавое – так что они являются подельниками и в равной степени заложниками друг друга. И нынче я не отказываюсь от этой мысли, но есть некоторые дополнительные детали.

Это скандалы. Почему они так намертво, как синтетический клей, от которого дохнут обильно вдохнувшие его неокрепшие подростки, – почему именно скандалы, с их гнусью, животным бесстыдством и навек не смываемой из памяти грязью, так прочно скрепляют во всем остальном искусственный и фальшивый матримониальный союз? Не только потому, что заканчиваются они, как правило, совокуплением. Скандалы – в функции креплений для разваливающихся союзов – вполне самодостаточны. Во время этого сакрального – в смысле скандального – действа каждый из нас невероятно глубоко входит в другого. Это проникающие, словно кинжальные, лютой муки вхождения (словно кинжал там, внутри, еще много раз поворачивают), эти вхождения-раны – да разве можно сравнить их, кровохлещущие, повреждающие жизненно важные органы, с бесхитростными – какими хитростями ни обставляй, даже детскими на описанном фоне, соитиями? Скандал и есть единственно подлинное совокупление. Оно связывает уже до гробовой тьмы.

То есть именно с женой у меня и сложилась "настоящая человеческая связь".

Будь они прокляты – и связь, и жена.

А с другими людьми, в силу описанной причины, связей у меня нет.

И все это продолжалось до тех пор, пока не появился ты, Клеменс.

Но я не отношу тебя к породе людей, в том-то и дело.

Кстати, в начале письма я сообщал, что с детства не люблю цирк. Но еще острей, сызмальства, не терплю так называемый классический балет. Причем если сейчас мне смотреть его было бы просто скучно, то в детстве он у меня вызывал целый рой зудящих вопросов. Вот дядька, подскакивая, как наскипидаренный, носится за теткой по всей сцене.

Она от него убегает – ну, это ладно, мало ли что он задумал сделать, ей виднее. Но вот она не то чтобы убегает целенаправленно, а просто не замечает его. Бежит, порхая, куда-то по своим делам – кругами, кругами, – а его (на расстоянии горизонтально вытянутой ноги!) не замечает. Как это может быть?! А вот порядок меняется. Теперь тетка бегает за дядькой, которого как-то чересчур мятежно (о чем говорят его выпученные глаза) швыряет по сцене из угла в угол, – а то он просто стоит, в сени каких-то фанерных аркад, самозабвенно точа ногу об ногу, но тетки, отчаянно крылышкующей руками-ногами в метре от него, не замечает – как слепой, как кретин, как последний дегенерат.

Как в такое поверить?! А то – еще чище: они оба, растопырив руки

(для таких объятий, в каких поместился бы весь коллектив театра), устремляются уже навстречу друг другу, но всякий раз (!), как бы промахиваясь, пробегают мимо. Ну разве это не странно?! А то – сталкиваются, слава Богу, сталкиваются – но тут же разлетаются, как бильярдные шары, – что за напасть?! Или и того хлеще: они наконец вроде сцепились друг с другом длинными своими конечностями – и тетка в какой-то немыслимой – да-да, почти цирковой – позе зависла у дядьки где-то на уровне грудинно-ключично-сосковой мышцы, и какие-то части их тел даже нечеловеческим образом переплелись (как расплетать будут?), но впечатление такое, что эти двое все равно существуют отдельно – и тащат к тому ж какую-то невидимую телегу, причем в сугубо разные стороны. А чтобы совсем свести зрителей с ума, они, даже соприкасаясь, совершенно не видят друг друга. Мне всегда хотелось крикнуть: ну кончайте кривляться!!! Что за чушь собачья!! Кто вам поверит, что вы никак не можете встретиться на такой маленькой сцене?! Чего проще: подошли друг к другу, как люди, да и поговорили по душам! Делов-то!..