Клеменс

…Помню, мы вошли внутрь какой-то башни, и нам было велено лезть наверх. Это была очень крутая (деревянная? каменная?) лестница, абсолютно безлюдная, спиралевидная, словно мы ползли по увеличенной до размеров вернисажной инсталляции модели ДНК. Главное, что эта ДНК была бесконечной. В начале этого дерзкого путешествия к Господу Богу я еще думал, что эта ДНК, возможно, принадлежит динозавру, бронтозавру, ихтиозавру. Потом, когда у нас обоих уже заныли ноги и несколько раз я чуть было не загремел вниз (долгонько же мне было б лететь), я подумал, что мы, как мухи, попали на поверхность растянутой вертикально ленты Мёбиуса, так что нам всяко хана. И тут, когда я позорно промычал: слушай, давай сядем, мы вышли на открытую площадку.

За время карабканья по лестнице Иакова нас так припекло, что мы жадно подставили лица ледяному ветру. Он казался плотным, как холодец. Его можно было резать на ломти и есть. Несколько раз я чуть было не сиганул вниз, но Клеменс успевал поймать меня за шкирятник.

Обозревая мир сверху, я, напрягая всю волю, тараща слезящиеся на ветру глаза, старался сфотографировать навсегда фантастическую картину этого прокрытого снегами пространства (нестрашного, где так легко, уютно, сладостно умереть, став на миг черной, а потом навсегда белой точкой, – раствориться с любовью в этой белизне, слиться, стать белизной, то есть ничем, затеряться, исчезнуть в нигде, никогда) и уже тогда знал, что это тщетно – не сфотографирую, не запомню… Но зачем тогда и показывали? Дразнить-то зачем?

Некоторые люди в моменты особой сосредоточенности способны видеть движение минутной стрелки. Да не на вокзальных часах, где она, вдруг вздрогнув, резко перескакивает к следующему делению (как заматерелый двоечник, что путем шпаргалок и блата вдруг, к удивлению непосвященных, перескакивает в следующий класс). Нет, я имею в виду одомашненные приборы: наручные часы, или будильник, или настенные, от всяких там дедушек-бабушек, – массивные, с прокашливанием и боем.

Так вот, я часто умею замечать, как движется минутная стрелка.

А здесь, с высоты этой выборгской башни, каменной, серой, посреди безбрежья чухонских снегов казавшейся даже черной, мне показали нечто такое, что я уже никогда не смогу позабыть, даже если б захотел.

Это было вращение Земли.

Показанное через уход Солнца.

Сначала Солнце, огромный багровый монгольфьер, медленно оседало на дно океана воздушного и вот, резко перечеркнутое длинным сизым облаком, перейдя некую границу, стало идти словно ко дну океана водного, как затерянный батискаф, – да, ко дну океана водного, погружаясь все глубже в его планетарную горечь и соль.

Но вот позади осталась и океанская бездна.

Теперь багровый шар Солнца, просто бездомный шар, всей тяжестью неземной своей массы, всем грузом обреченной звезды, с невероятной скоростью валился за горизонт.

В ненасытимую прорву Земли.

А потом?

Суп с котом.

Мне не забыть этой ужасающей скорости.

Не смогу уже не помнить, как стремительно, неминуче, но все полыхая нелепым донжуанским жаром, да еще словно посылая невесть кому бессильные свои проклятия, этот умирающий, уже отдельный от всего сущего шар проваливался в преисподнюю.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ИЗВЕСТИЕ

Мне снилось (говоря "снилось", мы ломаем линейность времени – ведь осознание того, чем именно это было – сном во сне или "явью", то есть сном наяву, – приходит уже потом, после сна – любого; слом прямой линии хорош потому, что он точней отражает жизнь чувств, которая не подчиняется линейному ходу, но этот слом вместе с тем равен катастрофе, потому что, произнеся пассивное "мне снилось", мы расписываемся в унизительном, в тотальном бессилии – куда как больше достоинства во фразе: "я видел") – итак, мне снилось, что я стою в

Доме моего детства – в комнате, где умерла моя бабушка. Это я просто обозначаю саму комнату, потому что в том сне моя бабушка, возможно, и не умерла (еще не умерла, никогда не умирала, не умрет), но комната – комната сама по себе, в соответствии с реестром и рангами комнат Дома, закрепленными в глубинах моего "я", была именно та, где умерла моя бабушка. Комната эта – во снах сна, равно как и во снах яви – располагала под своим окном большим кустом жасмина: ранним летом он красовался в снегу цветов, зиму напролет – в цветении снегов; в мае выставлялась вторая (внутренняя) рама, окно распахивалось, и жасмину позволялось заглядывать, а потом и благоухать в комнату…И вот я стою сначала в каком-то другом месте