Клеймо сатаны

– Почему вы считаете, что нас в какой-то мере касается эта речь? – осторожно осведомился депутат от Лилля. – Это пустые угрозы, он не назвал никаких имен…

– Это-то и плохо! – возразил ему Лесаж. – Бешеная Гиена рыщет совсем близко! Я уже чувствую ее дыхание! Робеспьер потому и не назвал имен, что хочет всех нас держать в страхе! Сколько достойных людей он уже отправил на гильотину! Не сегодня завтра придет наша с вами очередь! Если, конечно, мы не сделаем первый шаг…

– Мы?! Что мы можем сделать? Мы – всего лишь рядовые депутаты Конвента, кто прислушается к нам?

– Вы правы, мой друг! – Лесаж повысил голос, но тут же испуганно огляделся и зашептал: – Вы правы, мы всего лишь рядовые депутаты, но именно в этом – наша сила! Таких, как мы с вами, – десятки, и если мы объединимся, мы сможем многое. Поверьте мне, большинство депутатов боится и ненавидит Бешеную Гиену…

В самом деле, по рядам депутатов, словно огонь по сухой траве, ползло испуганное перешептывание. Между рядами сновал Фуше, обычно неразговорчивый и уклончивый в ответах. Все в этом зале знали, что Фуше – большой мастер интриги, что он, как никто другой, умеет связывать узелки, соединять незримыми нитями малознакомых друг с другом людей, сплетать в один общий узор различные, казалось бы, ничего общего не имеющие между собою события.

Кажется, именно Фуше пустил по рукам записку, которую передала депутату Тальену из парижской женской тюрьмы недавно арестованная по приказу Робеспьера Тереза Кабаррюс.

Записка дошла до Лесажа, и он прочел ее вслух своему соседу.

«Мне снился сон, – начиналась эта записка. – Мне снилось, что завтра меня казнят, завтра моя голова будет отсечена ножом гильотины. Но это еще можно было бы исправить, еще можно было бы повернуть вспять, если бы среди депутатов Конвента нашлись не плаксивые слюнтяи, а настоящие мужчины…»

– Неужели мы позволим Бешеной Гиене растерзать эту смелую женщину? – проговорил Лесаж, дочитав записку и пустив ее дальше по рядам. – Неужели мы сами пойдем на эшафот, ничего не сделав для своего спасения?

– А что мы можем? – пролепетал депутат от Лилля. – Если мы посмеем выступить против него, нас тут же обвинят во всех грехах! Он все еще силен и влиятелен… вот если бы первым выступил кто-то другой, я охотно поддержал бы этого смельчака…

Многие в зале Конвента рассуждали точно так же. Депутаты перешептывались, вертели головами в поисках смельчака.

И он нашелся.

Никому не ведомый Луше откуда-то сверху, с самого верхнего яруса, выкрикнул:

– Арестовать Робеспьера!

Зал на мгновение оцепенел от страха, на миг стало тихо, как на кладбище. А затем в разных концах зала раздались выкрики:

– Арестовать! Арестовать Бешеную Гиену! Сколько можно терпеть его тиранию?! Для того ли мы свергли короля, чтобы посадить на трон этого провинциального адвоката?

В зале нарастали хаос и сумятица, кто-то возражал, кто-то бурно аплодировал предложению Луше.

Председательствовавший в тот день Колло д’Эрбуа быстро поставил вопрос на голосование.

И «болото», составлявшее большинство членов Конвента и всегда шедшее за тем, на чьей стороне сила, «болото», которое еще вчера дружно рукоплескало Робеспьеру, мгновенно переметнулось на сторону его противников и проголосовало за немедленный арест своего вчерашнего кумира.

Этому способствовало то, что почти каждый из депутатов знал за собой какую-то вину – в этом зале сидели примазавшиеся к революции взяточники и казнокрады, вымогатели и мародеры, составившие состояние на ограблении жертв революционного трибунала. Каждый из них боялся разоблачения, каждый боялся, что не сегодня, так завтра Робеспьер назовет его имя, передаст его в руки всесильного Комитета общественного спасения, откуда один путь – на гильотину.

Всех их сплотило одно общее чувство – чувство страха. Они поддержали предложение Луше только потому, что оно означало: на гильотину пойдут не они, а их обвинитель Робеспьер вместе со своими сторонниками.

Увидев, что предложение Луше поддержано большинством, депутаты захлопали, в зале раздались радостные выкрики. Почти все радовались, что свалили Робеспьера, который еще утром казался им всесильным и непобедимым, и со страхом отныне покончено.

Робеспьер стоял на трибуне, мрачно оглядывая ликующий зал, и что-то искал в кармане своего камзола.

– Ответьте им! – выкрикнул, подойдя к трибуне, Сен-Жюст. – Ответьте этим предателям! Вы не утратили еще своего влияния на Конвент! Все переменится, стоит лишь вам заговорить!

Однако Робеспьер взглянул на него затравленным взглядом и произнес что-то несуразное:

– Моя табакерка… у меня украли мою табакерку… все пропало… что делать?..

– О чем вы говорите?! При чем здесь какая-то табакерка?!

– Моя табакерка… – повторил Робеспьер. – Я помню, утром, когда я вышел из дома на улице Сент-Оноре, со мной столкнулся какой-то нищий бродяга… Должно быть, это он украл табакерку… ах, нет, бродяга здесь ни при чем, ведь я сам подарил табакерку этому славному юноше, Декланжу… чтоб его черт побрал! Наверное, я сделал это в помрачении ума…