Клеймо. Листопад. Мельница

— Ах, какой вы благородный человек, господин каймакам, — с глубоким вздохом произнес Ахмед Масум. — Как вы милостивы и добросердечны к тем, кто роет вам яму. Я не хотел говорить, но теперь вижу, что молчать нельзя. Правда — превыше всего. Знаете ли вы, какие слухи про вас распускает этот Игнатий Лойола?.. Якобы в доме Омер-бея творились всяческие безобразия, лилась водка, плясали женщины, и все это происходило в вашем благородном присутствии!.. Он утверждает, что аллах и покарал всех этих нечестивцев. Иными словами, что землетрясение произошло из-за вас!.. Вы только подумайте, сколь мерзостно сие невежество и сколь велика сия гнусность! И кем нужно быть, чтобы порочить такого человека, как вы, — само воплощение добродетели?

Что было делать Халилю Хильми-эфенди? Накричать на Ахмеда Масума, обвинить его во лжи, сказать, что он все выдумал? А ежели он фактами и свидетельскими показаниями докажет, что говорит правду? Тогда что? Ведь в наговорах таких людей, как Масум, обычно бывает девяносто пять процентов правды. Уж если эти люди кого-то обзовут вором или чью-то жену — шлюхой, все это потом обязательно подтвердится — кричи на них или но кричи!.. Взять хотя бы то, что он еказал про мюдерриса, — Хаджи Фикри-эфенди вполне способен на такое… Впрочем, пусть даже в словах учителя есть какая-то доля измышлений, все равно эти басни скоро начнут повторять все — об этом в первую очередь сам Ахмед Масум позаботится… И где еще это аукнется, и как откликнется… О, господи!..

Каймакам встретил слова Ахмеда Масума, скрепясь духом и сердцем, и ответил, в выражениях солидных и многозначительных, приблизительно так: «Для человека, занимающего официальный пост, нет и не может быть иного приговора, чем приговор собственной совести…» Но как только поганый учителишка убрался, с каймакамом тут же, прямо за столом, случился нервный припадок. Бедняга покрылся потом. Он барабанил пальцами по вискам и, выпятив губы, словно нечаянно хватил горячего, истошно вопил:

— У-у, скотина!.. Извести меня решил, двуличный карлик!

В тот вечер Халиль Хильми-эфенди долго не мог заснуть, а ночь провел отвратительно. Замучили москиты, которые словно взбесились от жары, стоявшей последние дни. Прячась от них под плотным бязевым пологом, бедный каймакам метался всю ночь, бился, будто огромная рыба, выброшенная на берег, в дурном полусне бранился с мюдеррисом и еще с кем-то, ссорился и даже дрался. А уже под самое утро ему приснился сон, будто бил он страшным боем Ахмеда Масума. И когда каймакам открыл глаза, в ушах его еще стоял шакалий голос учителя, и он огорченно воскликнул:

— Эх, жаль, что только во сне!..

Но сновидения, оказывается, обладают способностью успокаивать нервы, поэтому каймакам, улыбнувшись, пробормотал: «Бог даст, будет когда-нибудь и наяву», — и снова закрыл глаза.

XII В КОМИССИИ ЧЕТЫРЕХ

Когда на следующий день, около полудня, каймакам появился в комиссии четырех, председатель городской управы, всплеснув руками, радостно воскликнул:

— Вот уж как нельзя кстати! А мы собирались посылать служителя просить вашу милость оказать нам честь. Входите, бей-эфенди, входите! У нас тут возникли некоторые разногласия. Никак не можем договориться.

Дели Кязым стоял около разбитого мраморного бюста, — полгода назад крестьяне нашли его среди руин и приволокли сюда, — и пытался приделать ему бумажный нос на место отколотого. Он оставил свое занятие и приветствовал каймакама:

— В самом деле, милости просим, бей-эфенди! Четырем умникам как раз не хватает еще одного… более умного.

Вид у членов комиссии был мрачнее мрачного, они не глядели друг на друга. Халилю Хильми-эфенди сразу стало ясно, что дела идут очень плохо, — уж передрались бы они окончательно, что ли!..

Председатель городской управы, да и все прочие члены комиссии были достаточно зубасты и языкасты, чтобы осадить, когда надо, Дели Кязыма, могли бы они достойно ответить и на его последний выпад. Но если прежде они надеялись воспользоваться появлением каймакама, чтобы с его помощью преподать дерзкому инженеру хороший урок, то теперь, после выходки Дели Кязыма, стало ясно, что осадить его не удастся, и лишние разговоры только запутают все еще больше. Поэтому гнев членов комиссии выразился лишь в том, что казначей, по-паучьи шевеля тонкими ручками и ножками, приподнялся и снова плюхнулся на свое место, а попечитель побагровел и с удвоенной силой защелкал четками.

Чтобы разрядить обстановку, каймакам заговорил о своем здоровье:

— Сегодня чувствую себя, благодарение богу, лучше. Пришел пешком, и, представьте, ничего…

Ожидаемого впечатления эта новость не произвела, но… по крайней мере, нарушила чреватую опасностью тишину.

— Ох-ох-ох! — только и смог выдавить из себя попечитель вакуфных заведений.

— Уж лучше бы вы в экипаже приехали, — заметил уездный казначей.

— Ну, наш каймакам — лев! — сказал Дели Кязым и даже осмелился погладить бороду начальника уезда.