Клеймо Дьявола

Но далеко не все участники полночного шабаша чувствовали себя счастливыми.

«Что такое стыд?» — таким вопросом Сиррах Риммон никогда не задавался. Жизнь его складывалась так, что сызмальства его занимали в основном практические заботы. Отец и старший брат трагически погибли, мать умерла. Опекун отдал его в иезуитскую школу, где ему, в общем-то, нравилось. Преподавателям был по душе спокойный и мощный ум Сирраха, но, понимая, что богословие ему глубоко чуждо, они старались поощрять его склонность к математике и естественным наукам. Его наставник — иезуит Эдмон Лавэ, к которому Сиррах привязался, как к отцу, — всегда предостерегал своих коллег от попыток излишнего воздействия на юношу, мотивируя это достаточно странно: «Господь уже вложил в эту душу всё, что надо, даже если сегодня это и непроявлено…» Сиррах случайно услышал эти слова, но, хоть и глубоко задумался над ними, до конца наставника не понял.

По окончании школы, перед поступлением в Меровинг, он несколько месяцев жил у своего опекуна в Лозанне в его особняке возле старой готической церкви Сен-Франсуа, где томился в обществе ветхих старух, слушая разговоры о генеалогических древах и этикете былых времен. Родичи-мужчины казались нудно болтавшими маразматиками, и у него сжималось сердце от жалости к этим мумиям из мрачных гробниц эпохи сеньоров-епископов.

Побывал Сиррах и в Париже, где попытался сойтись с молодыми людьми своего круга. Они распутничали, ездили на бега и в оперетку, играли в баккара и ландскнехт, проматывали состояния. Но за пару месяцев такой жизни ему надоели все эти компании с их убогим и легкодоступным разгулом, не возбуждавшим ни крови, ни нервов.

С детства Риммон, погружаясь в перипетии запутанных готических романов, воображал себя их отважным героем — то Ланселотом, то Робин Гудом. Буйная сирийская кровь, дававшая себя знать в последнем отпрыске погибшего рода, помутила в нём изначальное благородство и чистоту, но свои хождения по борделям Сиррах был склонен считать скорее приключениями, чем развратом. Любовь можно было купить везде — от роскошных домов в районе Пале-Ройяль до вшивых меблированных комнат улицы Монжоль, от шикарных борделей Шато-Гонтье до баров и кафе, где разносили пунш полуодетые официантки. Но сам он как-то не думал об этом серьезно. Для кого бордель был сточной канавой для низменных страстей, для кого — средоточием мрачных страстей, кто-то называл его миром роскоши и страсти. Для Риммона бордель был всего-навсего приключением. И в Меровинге приглашение Нергала участвовать в тамплиерских ритуалах он тоже воспринял как приключение.

Тем тяжелее и жестче было потрясение.

Он, в свои двадцать четыре, никогда не переживший даже воображаемой неловкости, не знавший первых симптомов, вдруг ощутил, как вся шея, щеки, лоб покрылись испариной, стало душно и неимоверно тяжело. То, что на его глазах сделал Нергал, было для него мерзостью невообразимой, гнусностью запредельной. Лицо Виллигута потрясло не меньше. Он знал, но никогда не произносил слово «достоинство», оно было для него слишком книжным и высокопарным, но… но…sunt modus in rebus, et sunt serti denique fines, есть мера в делах, и есть, наконец, определенные пределы, господа! Это же… Это невозможно, мсье! Почти бегом, задыхаясь и спотыкаясь на ступенях, Сиррах, не дожидаясь конца церемониала, выскользнул из душного зала.

Бенедикт Митгарт не понял, куда выскочил Риммон, да и не очень-то интересовался. Спёртый воздух помещения не тяготил его, он находил всё происходящее в меру забавным. Легкое презрение к Виллигуту не помешало ему воспринять всё с должной мерой юмора. Он понял наконец, чего тот неотступно крутился рядом, но это не вызвало в нём никаких эмоций, а продолжение церемониала даже увлекло его. Открывшийся в стене занавес обнажил странное алтарное углубление, где на невысоком пуфе, словно пифия на треножнике, сидела голая рыжая Лили. На ней были очень красивые туфельки а ля маркиза де Помпадур, с дорогими сверкающими пряжками. По шее и груди струились виноградные лозы бриллиантового колье.