Классициум

Как только исчезло солнце, пришел мороз. Совершенно сибирский, прозрачный, нежный. Свет двух лун перекрещивался на ледяных узорах, обращая их в розоватые брабантские кружева, бороды часовых обросли пышным мхом, добротные прусские шинели преобразились в камзолы придворных Короля-Солнце. Тишины не было – шуршали камни, выл и смеялся в скалах колючий ветер, тяжело скрежетал, остывая, корпус нашего звездолета. Суета спала, усталые бойцы канули в беспробудный, тяжелый сон молодых зверей. Господа офицеры выпили по одной и разошлись по своим палаткам, я смотрел на их чеканные лица, породистые носы, тевтонские бравые подбородки и российские подернутые сплином глаза – романтиков среди них не было. Может, и к лучшему – мечтатель Колумб открыл Америку, но покорил её свирепый бандит Кортес. Неожиданно мне стало тесно под затхлым брезентом.

Приоткрыв неуклюжий полог, я выбрался наружу, подмигнул часовому «пройдусь, мол». Тот вяло махнул рукой и отвернулся – его тоже клонило в сон. Почва мягко пружинила под ногами, словно усыпанная опилками арена цирка, заштатного цирка в склочном и шумном Бердичеве. С улыбкой вспоминался теперь неуклюжий конферанс, глупая маска рыжего клоуна. Я провел там четыре месяца, прячась от гнева отца, пока первый мой рассказ не вышел в киевском журнале.

Шагалось легко – после дней заточения в звездолете тело требовало движения. Сами собой в голове складывались упругие строчки заметки, «Нива» ждала сотню строк ежедневного репортажа. За освещенным квадратом лагеря царила красноватая, неизвестная темнота. Я бросился в неё, как мальчишкой наугад бросался в зеленый сумрак дачного леса. Только сейчас во всей полноте пришло – долетели, это чужая планета. Сухой и мерзлый воздух Марса пьянил меня одуванчиковым вином юности, тонкий запах цветов был немыслимым в этой стыли. Откуда он взялся? Электрический фонарь осветил укрытую от ветра ложбинку, и я увидел паучьи спины объятых морозом кустов, ледяные, пронзительно-синие лепестки, хрупкие бутоны, крохотные побеги. От прикосновений они падали и разбивались с ясным хрустальным звоном. Я застыл, завороженный. Тут же желтокрылая бабочка с серебристыми лентами на распахнутых больших крыльях доверчиво села ко мне на грудь, прижалась, словно дитя, ища тепла. Тонкие усики шевелились, тельце вздрагивало, и от этих касаний моя душа рассыпалась серебряной пылью, чтобы родиться заново. Я почувствовал, что дыхание иной планеты пропитывает мне легкие, растворяется в быстрой крови, заставляя её течь медленнее. Марс пришел ко мне во всеоружии.

Пестрой лентой промелькнула в воспаленном мозгу череда картин – амфитеатры, развалины, бесчисленные стада на пышных лугах, разукрашенные улицы городов, нищета рабочих кварталов, обезлюдевшие башни, полные древних сокровищ, разноцветные гейзеры, лабиринты пещер, огромные пауки и летающие корабли. Лицо женщины, тоскующее и страстное, явилось передо мной, нежный голос позвал: «Сын Неба…» Ожидание завершилось, пути скрещены – так казацкая сабля, искря, бьётся о польское, окровавленное железо. Я готов был снова подняться к звездам, лишь бы услышать волшебный голос ещё раз, но текучая песня ветра успокоила сердце, утолила печаль. Красные волны подхватили меня и понесли в теплый край, полный la maladie… Голубица моя в ущелье скалы под кровом утеса! Покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лице твое приятно.

– Вашь-бродь! Проснитесь, вашь-бродь, замерзнете! Ишь, окоченели совсем! Вставайте!

Грубый, резкий, как скрип несмазанного колеса, бас казака Небейбатько пробудил меня от мечтаний. Опираясь на мощное плечо казака, я кое-как дотащился до медсанбата, где доктор Леонтьев, бранясь, обработал мне отмороженные щеки и пальцы ног.

На третий день к нам пришли марсиане.

Игра

Взрослые жители красных пустынь и низкорослых, щуплых, как местечковые старики, городов до изумления походят на землян. Те же суетливые взгляды и прозрачные от счастья улыбки видны на лицах матерей, так же стеснительно шелестят мимо молодые девицы, так же хмуро, с затаенной угрозой ворчат обделенные судьбой нищие, так же осторожно обходят пришельцев смирные остроносые мужчины. Кто-то смотрит на нас с восхищением, кто-то со страхом, кто-то с надеждой, большинство прячет глаза и улыбается механически, как китайцы. Они боятся нас, мы опасаемся их. Странный язык их, то гибкий и плавный, то шипящий и цокающий, дается немногим, зато мгновенно – через день-два занятий с помощью переговорных шаров наши полиглоты заговорили не хуже аборигенов. Я запомнил лишь несколько слов. «Тума» – так они называют свою планету, «эллио» – приветствие, марсианское «шалом», «хаши» – это мохнатые неуклюжие звери вроде наших коров, «улла» – музыкальный инструмент, помесь дудки и саза, с четырьмя длинными струнами.