Классициум

Морализатор должен уметь начать разговор. Может быть, это самое главное в нашей работе. Нужно понять, с кем ты имеешь дело. Что отвлечет замкнувшегося в себе репатрианта? Иногда нужно было обрушить на человека поток отвлекающих слов, а в другой раз выдержать паузу, создавая вакуум посреди диалога, чтобы собеседник мог выговориться.

– Вам нравится этот вид? – Она начала разговор сама. Что ж, я был готов к этому.

– Он хорош, но скала справа загораживает часть горизонта и от этого пейзаж сильно проигрывает.

– Да-да, вы правы. Скалы… они вечно мешают увидеть истину.

– Можно было бы представить, что скалы нет. Это не так уж сложно. Может быть, мы вместе попытаемся…

– Нет! Неверно! Вы всё испортили! – Она резко повернулась ко мне, и я увидел вместо человеческого лица длинный красный клюв и яркие разноцветные перья. «Зимородок» – вот как называлась эта птица. Черный круглый глаз внимательно и недобро уставился на меня. – У нас был отличный диалог, а вы взяли и начали тыкать в меня своими морализаторскими подначками!

В тот же миг ветви кедров устремились ко мне, спеленали по рукам и ногам, словно это и в самом деле были щупальца. Солидарность! Я точно помнил, что не подключался, и всё же оказался под воздействием иллюзии. Похоже, Мария использовала ближайший транслятор для формирования новых образов, иначе эффект не был бы столь глобальным.

– Вы слепы, – каркнула птица, – смотрите и не видите. Играете со смертью, но не знаете, что будет впереди. Жалкие умные дети. Вы живете на лопатках спящих чудовищ и не подозреваете об этом. Она подняла руки в театральном жесте, и я увидел, как безмятежная морская синь набухает недобрым темным горбом, выше деревьев и солнца, а затем с грозным рокотом устремляется на берег. Я шагнул вперед. Иллюзия не может никого удержать.

– Безвкусица, – я старался говорить спокойно и веско, как это делал граф Толстой, критикуя творения нерадивых учеников, – жалкое подобие конца света.

– Что? – Женщина, уже не птица, вновь повернулась ко мне. – Что вы сказали?

– Вы – никудышный мнемограф, Маша. Вас ведь поэтому уволили из студии?

– Я… – Она сгорбилась, теряя свою гордую осанку. Чудовищный катаклизм за спиной Хоботковой превратился в истлевающие бумажные обои. Мутная волна расслаивалась и таяла, открывая дорогу солнечному свету.

– Вы и в прошлой жизни не получили признания как художник. Может быть, хватит? Пора выбрать другой путь. Вам дали шанс. Не каждому выпадает такая возможность, а вы… Хоботкова! Как вам не стыдно?! – Я постарался, чтобы последние слова прозвучали по возможности буднично, словно я распекаю нерадивую продавщицу в магазине.

Женщина отшатнулась и, неловко перевалившись через парапет, рухнула вниз. В то же мгновение перед моими глазами возникла надпись «контакт прерван». Я рванулся вперед, перегнулся через ограждение, упираясь животом в перила, и… никого не увидел. Хоботковой не было на смотровой площадке с самого начала. Некоторое время я стоял в растерянности, озираясь по сторонам. А потом вспомнил лицо женщины, которое сменило птичью «маску», и всё сразу встало на свои места.

Когда я вошел в холл гостиницы, секретарша сидела за столом и тихонько всхлипывала. Она выглядела куда моложе, чем была в иллюзии. Все репатрианты проходят обязательную процедуру дегеронтизации. Таково требование общества к воскрешенным. Очевидно, когда моя критика достигла Хоботковой, она приняла свой прежний облик. Из прошлой жизни. Я обошел конторку, взял со стола черный цилиндр модулятора и со всей силы швырнул его об пол.

Я победил. Грубо, жестко и… легко. При помощи обычной пощечины. Мария Хоботкова была отправлена в клинику, где прошла курс реабилитации. Всё было бы хорошо… Вот только Сеня… Изломанное тело богатыря нашли внизу на скалах. Воскресить его не удалось.

* * *

Центральное помещение экспозиции тонуло во мраке. Одинокими светлячками перемигивались лампочки климатических датчиков. Тусклые отблески вяло дрейфовали по сегментам обширного купола. В центре зала темнела громада корабля. Точно лапы гигантского кузнечика, торчали разложенные стабилизаторы. Посадочная площадка располагалась ниже уровня земли. Все коридоры выходили в амфитеатр лектория. Между рядами были устроены лестничные сходы.

Я принялся медленно спускаться вниз.

– Стой! Убью! – Я замер. Медленно поднял руки. Рядом с изогнутой опорой «Перуна» обозначился силуэт человека. В свете звезд тускло блеснул металл – винтовка. Не выстрелил сразу, и на том спасибо. Не выстрелил – значит, будем говорить.

– Ты кто такой?

– Турист. В музей пришел, – нужно раскрыть его, понять, на что он способен.

– Ты из лагеря? Тебя Гумилев послал, да?

– Никто меня не посылал. Я же говорю – турист из Нижнего.

– Врешь!

– Да зачем мне врать?

– Выходит, земляки, – смягчился мой собеседник. Итак, догадка насчет волжской фамилии оказалась верна. Однако того, что мой визави окажется нижегородцем, я предположить не мог. Теперь и голос репатрианта казался мне знакомым.

– Выходит. Как зовут-то тебя, земляк?