Клан Сопрано

Надгробная речь Чейза была представлена в форме письма другу. «Я попытался написать традиционное прощальное слово, но получилось как в плохом телефильме», — пошутил он. Он сказал, что хотел набросать тезисы на листе бумаги, а затем развить их, как это делал Гандольфини на церемониях вручения наград, но затем решил от этого отказаться, потому что «в длинных речах теряется смысл. И дело не в том, что в этом нет смысла, а в том, что чувства очень живы и реальны. Чувство реальны. И здесь никаких слов не хватит».

«Когда Джеймс смотрел на тебя своим невероятным взглядом, — сказал Ричардсон, друг Гандольфини, — ты чувствовал себя очень важным для него человеком».

Абсолютно верно.

Мы все чувствовали себя важными, чувствовали, что нас понимают. Даже если ты никогда не был знаком с актером лично и знал его только как Тони Сопрано, ты все равно ощущал в Гандольфини что-то знакомое и понятное — прямоту, уязвимость, умение быть беспомощным и трогательным; он позволял нам увидеть его изнутри, чтобы лучше понять самих себя. Этим качествам нельзя научить, они врожденные. Гандольфини родился с ними, и он работал, как проклятый, чтобы превратить их в инструменты, которые можно было использовать для связи с нами.

И он сумел установить эту связь.

После похорон я зашел в пиццерию, чтобы перекусить. Я сидел один за столиком, когда ко мне подошел какой-то человек и спросил, может ли он воспользоваться моим меню. Я ответил: «Конечно, оно мне больше не нужно». Мужчина оказался жителем Нью-Йорка, его звали Роберт Сэттингер, и ему было пятьдесят два года. Он пытался попасть на похороны, но «приехал слегка поздновато». Он сказал мне, что не видел «Клан Сопрано», когда он только вышел на экраны, но посмотрел его несколько лет спустя, когда восстанавливался после «одной медицинской ситуации», а затем он посмотрел весь сериал дважды.

«Я никогда так раньше не делал», — сказал он о своей попытке попасть на похороны актера, с которым не был знаком.

Однако игра Гандольфини так тронула его, что, когда актер умер, то он решил отдать ему последнюю дань уважения.

Сэттингер заметил, что, когда он смотрит на Тони, он знает, что даже в самых своих ужасных проявлениях этот герой «сохраняет в себе человеческую сторону, но он слаб, чтобы склониться к ней. Можно сказать, что это было в его сердце».

Надгробное слово о Джеймсе Гандольфини

Дэвид Чейз / 27/06/2013

Дорогой Джимми,

Твоя семья попросила меня произнести речь на твоих похоронах, я тронут этим и горжусь этой честью. Я также и по-настоящему напуган, я говорю так, потому что знаю — все люди меня поймут. Мне бы хотелось убежать отсюда, хотя бы на четыре дня назад, убежать из этого великолепно убранного зала. Я хотел сделать это хорошо, потому что я люблю тебя, и потому, что ты всегда делал свою работу хорошо.

Я думаю, от меня ожидают слова о том, каким ты был актером и мастером. Другие произнесут прекрасные и великолепные речи о других прекрасных и великолепных сторонах твоей натуры: каким ты был отцом, братом, другом. Я думаю, что от меня ожидают слов от имени твоих товарищей-актеров, которых ты любил, от имени съемочной группы, которую ты любил так сильно, от имени сотрудников компании HBO и группы Journey. Надеюсь, что сегодня я, обращаясь к тебе, смогу высказаться и за них.

Я поспрашивал кое у кого, и знающие люди посоветовали мне начать с шутки или смешного анекдота. «Ха, ха, ха». Но, как ты часто говорил себе, «я не чувствую этого». И я тоже слишком печален и расстроен. Я пишу тебе отчасти потому, что хотел бы получить от тебя совет. Потому что я помню, как ты готовил речи. Я видел, как ты произносил множество речей на вручении телевизионных наград и прочих мероприятиях такого рода. Обычно ты писал на листке бумаги две-три мысли. И убирал листок в карман, и затем не смотрел в него. А значит, множество твоих речей не имело смысла. Я думаю, все, что там происходило, за исключением твоего случая, не имело значения, потому что чувства были реальны. Чувства были реальны. Чувства были реальны, что еще можно сказать?

Я попытался написать традиционное прощальное слово, но получилось как в плохом телефильме. Поэтому я написал тебе письмо, и сейчас, стоя перед тобой, читаю его. Но оно написано и для публики, потому я попробую начать весело. Надеюсь, что весело: это для меня, и это для тебя.

Однажды, уже где-то ближе к концу сериала, — наверное, в четвертом или пятом сезоне — мы снимали сцену со Стивом Ван Зандтом, там Тони узнает о чьей-то смерти, и ему от этого неприятно. В сценарии говорилось: «Тони открывает дверцу холодильника, закрывает ее и начинает говорить». Заработала камера, ты открываешь дверцу холодильника и, закрывая, хлопаешь ее очень сильно, так сильно, что она снова распахивается. Ты снова закрываешь ее, а она опять открывается. Ты продолжаешь хлопать ею, и хлопать, и хлопать, и хлопать, и сердишься на холодильник.