Клад адмирала

6 января 1920 года.Григорий ушел. Вчера проводил его до Китата, ночью посадил на поезд на восток. Все свое, кроме оружия и червонцев, оставил. Предложил денег ему — отказался наотрез. Хотел было Евангелие с собой взять, подержал, поднес к глазам, сказал: «Дважды не убережет» и просьбу высказал: сохранить. До лучших дней… Ему важно до своих добраться. Должен бы. Авдеевские одежды впору ему пришлись. В них, с котомкой, с бородой да исхудавший никак на его благородие не похож. Лишь бы по третьему кругу хворь не накатила. Глядел поезду вослед, загадал: свидимся еще с Григорием — не удержатся большевики, а нет… Храни его Бог…

После этой записи от 6 января 1920 года в тетрадке оставалось еще несколько заполненных рукой Терентия Засекина страничек. Зимин внимательно просмотрел их, выискивая, может, встретятся еще строки, посвященные старшему лейтенанту Взорову. Нет. Был рассказ о новом визите в конце января в Пихтовую, о находке по пути обратно в лесу заряженной винтовки на боевом взводе, прислоненной к стволу дерева, о пихтовских родственниках. А вот о Взорове впредь ни слова.

— Ну, и вернулся старший лейтенант? — спросил Зимин.

— В Пихтовое он точно вернулся. Но здесь, на пасеке, думаю, больше не бывал. Иначе бы забрал вещи.

— А оставались вещи?

— Совсем немного. Они тоже в отцовом тайнике были.

Опять Засекин исчез в соседней комнате и вышел из нее с самодельной соломенной коробочкой.

— Вот…

На стол легли серебряный Георгиевский крест с металлической лавровой ветвью на двухцветной ленте, маленькая фотографическая карточка женщины лет тридцати пяти — сорока с приятным открытым лицом, с гладко зачесанными светлыми волосами и, наконец, Евангелие с полустершимся золотым крестом на потускневшей обложке, попорченное, продырявленное посередине.

— Неужели то самое? — спросил Зимин, имея в виду упоминавшееся в дневнике Терентия Засекина. Он взял со стола Евангелие.

— Оно. Какому же еще быть, — ответил пасечник. — А фотографию, я так думаю, отец просмотрел. Между страницами лежала. Сам три года назад ее обнаружил. До этого сколько раз листал…

Зимин бережно положил Евангелие и дневник на стол, склонился, разглядывая портретную фотокарточку ясноглазой женщины в белой блузке с приколотой к ней брошью.

— Матери его фото, так считаю, — сказал хозяин избы.

Зимин посмотрел на оборот снимка. Надписи никакой.

— Да, Василий Терентьевич, интересно, — сказал он. — Но в дневнике ни слова о причастности Взоров к колчаковскому кладу.

— В дневнике нет, — согласился пасечник. — Об этом он отцу рассказывал перед самым прощанием. Отец в отдельной тетрадке это поместил.

— И ту тетрадку можно посмотреть?

— Можно. Только как вернусь в Пихтовую. После ноябрьских…

Видя, что такая перспектива не слишком-то обрадовала гостя, прибавил:

— Могу показать то, что сам написал. По отцовым записям. — Василий Терентьевич пошуршал исписанными листами, соединенными скрепкой.

— Что значит по отцовым записям? — не совсем понял Зимин.

— Ну, хотел про тот случай повесть, что ли, сочинить. Сорок страничек с лишним написал, а дальше что и как — не знаю… Не получается.

— Так это художественное?

— Не совсем да и не совсем нет. Все там как было в самом деле. Имена, места. Все… Просто как бы от имени Взорова…

— О новом приезде старшего лейтенанта в Пихтовое тоже из отцовских записей известно?

— И из них. И сам я об этом стал дознаваться, когда отыскались дневники.

— И что в конце концов стало с колчаковским офицером?

— Погиб.

— В этих записках об этом тоже рассказано? — Зимин кивнул на листки в руках пасечника.

— Не в этих. Но есть. Тоже в Пихтовом хранятся.

— Значит, я их не увижу?

— Читай пока это вот, коль охота есть, а там поглядим…

Василий Терентьевич протянул Зимину листы, соединенные скрепкой…

Взоров

Ноябрь 1919 — январь 1920

Поезд начал притормаживать, вздрогнул, остановился. Состав качнуло. Слышно было, как пролязгали, сталкиваясь, буфера, и после долгого колесного перестука настала тишина.

Начальник команды специального назначения полковник Ковшаров приблизился к одному из окон довольно просторного рабочего купе вагона, отодвинул плотную, не пропускающую свет шторку, вгляделся в темень за промерзлым окном. Издревская. Последняя остановка перед крупной узловой станцией Пихтовой. До нее проследуют без остановок.