Клад

Кристино, Анхель и Фибула глядели на нее как ни в чем не бывало. Херонимо, боясь прервать ее излияния, не осмеливался поднять глаза от тарелки. Никто ни о чем не спрашивал старую женщину, а она все продолжала свое:

– Я-то для себя вот как решила: покойный Полковник знал о сокровищах, о тех, что там закопаны, и рассказал этой самой Пелайе. Потому что как раз в это самое время Пелайя пришла к нему в дом кухаркой, хотя кое-кто говорит, я в это не встреваю, будто не только кухаркой. Зато и я могу сказать, что Пелайя и муж ее, Гедеон, перешли теперь жить к дону Лино, в его усадьбу. Что же, по-вашему, одно с другим не связано?

Молодежь переглянулась. Голос у Херонимо стал совсем слабым. И спрашивал он так осторожно, будто боялся птичку вспугнуть.

– Если дон Вирхилио и в самом деле знал про сокровища, так почему он не откопал?

– Что не откопал?

– Сокровища.

Сеньора Олимпия принялась собирать грязные тарелки, ставила их одну на другую горкой.

– Это ихние дела, – невнятно, даже как-то с намеком, пояснила она, словно уже раскаялась в своем откровенном излиянии. – Поди теперь узнай, какие у него были планы. Ведь Полковник не думал помереть так, как помер, ни папа ни мама не успел сказать.

Она перенесла груду тарелок в мойку и повернулась спиной, показывая, что разговор окончен. Напрасно пытался Херонимо снова разговорить ее. Сеньора Олимпия, укрывшись в броню своего обычного молчания, скользила тенью, шаркая черными войлочными туфлями по натертым воском плиткам. Перед такой немотой Херонимо оставалось только положить в рот карамельку и подняться из-за стола.

– Без двадцати четыре, – сказал он, – Не будем терять время. До темноты осталось всего-то три с половиной часа.

Прогноз Кристино оправдался: туман рассеялся, и солнце, милосердное солнце первых апрельских дней, слабо согревало долину и зазеленевшие косогоры напротив. На северном склоне разбитая на квадраты сетка выставляла на обозрение, словно ряд гигантских зубов, каменную структуру, которую они отрыли утром. Всю разрытую землю из ограждения вынули, и виден был чистый, утрамбованный пол на неровном фундаменте, Херонимо роздал сита и грохоты, и Фибула, примостившись на межевом знаке общинного холма, тихонечко напевал, потряхивая ситом:

У меня была жена,
Вот беда, вот беда!

Вдруг он замолчал, улыбнулся и, не переставая трясти сито, заговорил высоким фальцетом:

– Сеньоры, из земли мы вышли и в землю уйдем, но пока мы на земле, она может говорить с нами с такой же ясностью, как палимпсест.

Анхель, высунув от усердия язык, тряс сито с несколькими пригоршнями земли; он громко расхохотался.

– Диас Рейна! – торжествующе закричал он, словно загадку разгадал.

– Оставьте вы в покое доброго дона Лусьо. Забудем о нем, – сказал Кристино.

– Почему забудем? – отозвался Херонимо. – Он хороший преподаватель.

Анхель недоверчиво посмотрел на него:

– Ты серьезно?

Вмешался Фибула:

– Он же зануда. Смахивает на проповедника.

– Его манеру читать лекции я не обсуждаю, но дело свое он знает.

Непрестанно мерно раскачивались сита, и куча просеянной земли понемногу росла. Со дна долины доносилось ровное жужжание трактора и частый перезвон колокольчиков – там шло стадо. Долина была как бы огромным резонатором. Анхель, стоявший на коленях с ситом в руках, внезапно перестал трясти его и с шутовским видом закричал:

– Вот это да! Мне повезло! Эврика!

Высоко подняв над головой маленький красноватый осколочек какого-то сосуда, он размахивал им, словно трофеем. Довольный находкой, Херонимо посмотрел на осколок.

– Ну-ка определи, что это такое, – сказал он, как на занятиях.

Подув изо всех сил на осколок, Анхель вытащил из кармана носовой платок и заботливо обтер кусочек керамики.

– Посмотрим, – сказал он, осторожно поворачивая его.

– Представь себе, что ты на экзамене.

Анхель вертел осколок, прикусывая кончик языка, и все никак не решался заговорить.

– Ну, если уж меня совсем прижмут к стенке, – наконец сказал он, – так я скажу, что кусочек этот – кельтиберский.

Разочарованный Херонимо только плечами пожал:

– После того, что мы видели утром, сказать это – все равно что ничего не сказать,

– Дай-ка мне, парень, – решительно вмешался Фибула, протягивая руку и склонив набок свою птичью голову.

Анхель отдал ему обломок. Фибула долго изучал его, покусывая губы. В конце концов засмеялся:

– И в самом деле, по этому обломку много не скажешь, – сказал он. – Не сомневаюсь, что он умеет говорить не хуже палимпсеста, только мне ни единой буквы не прочесть!

Он передал осколок Кристино, и тот медленно-медленно оглядел его, спокойно и внимательно. Через несколько секунд сказал с профессиональной краткостью:

– Керамика, обожженная на окисляющем огне. Кельтиберские влияния. Возможно, основание сосуда.

– Правильно, – сказал Херонимо, взял осколок и убрал его в кожаную сумочку. Потом прибавил: – Если подумать хорошенько, так ничего нового к тому, что мы увидели утром, он не добавляет.

В поднебесье, на разной высоте, прямо над ними парили грифы.

– Не по нашу ли душу явились эти субчики? – обратил на них внимание Фибула.