Киров

Полвека бились. Много пало гордых героев
Под взмахом беспощадной косы красавицы смерти.
Падали самые сильные из сынов свободного Кавказа.
Так под серпом падают самые крепкие,
Твердые и прямые стебли полевых злаков.
И, сгибаясь, спасаются слабые и гнилые…

Иногда Асланбек заводил недавно сложенные кем-то и после Октября успевшие устареть песни-причитания:

О чеченские юноши,
Что же нам делать!
Русский царь нас не любит,
Потому что мы не его веры.
Турецкий падишах нас не любит,
Потому что мы не его подданные.
И гибнем мы, чеченские юноши,
Как гибнет плодородная нива
Без пахаря и плуга…

Говорят, по совету Сергея Мироновича написал Шерипов статью о горском народном творчестве, напечатанную во владикавказской газете «Народная власть», а затем выпустил маленький сборник чеченских легенд.

Октябрь, не заглушив в Асланбеке поэта, сделал его бойцом, Киров — трибуном революции, вожаком бедноты.

Избранный на пятигорский съезд, Асланбек Шерипов очутился в ловушке. Старшины и муллы угрожали ему казнью. Более хитрые устрашали тем, что он найдет себе могилу в казачьих окопах, а если и пересечет их, то его в Пятигорске зарежут или пристрелят. Наконец, Шерипова стерегли, как пленника. Он тайно от своих и чужих, безоружный, метнулся в Беслан, доверившись коню.

Они не опоздали, пятнадцать делегатов Ингушетии и единственный делегат Чечни, беспартийный, которого друзья и враги считали большевиком. Стройные, суровые, степенно вошли они в пятигорский Народный дом, в зал заседаний, и съезд поднялся, стоя рукоплескал им. Приветствовал их Киров.

Торжественная встреча не помешала казачьим верховодам бросить Шерипову ложное обвинение. Накануне пустили слух, будто чеченцы, хлынув с гор, грабят, губят станицы на Сунже. Шерипов опроверг измышления. От него потребовали доказательств. Он предложил себя казакам в заложники, и ему поверили, не могли не поверить. Встревоженность честных сунжеских делегатов-казаков унялась.

Тогда снова подняли голос торопыги, они не могли понять «медлительности» Буачидзе и Кирова. Оба по-прежнему старались привлечь на сторону большевиков всех колеблющихся, непонятливых, обманутых. И в конце концов достигли цели.

17 марта 1918 года съезд провозгласил советскую власть. Терская область на правах автономной республики вошла неотъемлемой частью в РСФСР.

4

Съезд переехал во Владикавказ, где от сбежавшего терско-дагестанского правительства остались только офицерские банды, которые удалось разогнать, да несколько перепуганных чиновников-старикашек. Чиновники эти, бывшие генералы, почувствовали себя на седьмом небе, убедившись, что их никто не собирается расстреливать и что на прощание большевики выплатили им месячное жалованье.

Едва съезд, разместившись на окраине, в кадетском корпусе, приступил к делу, как с улицы послышались крики. Там, у панели, в арбах-двуколках лежали обезображенные трупы осетин. Рыдая, стеная, сбегались жительницы окрестных кварталов. Сбегались мужчины с винтовками наперевес и выхваченными из ножен кинжалами, готовые изничтожить первого попавшегося на глаза ингуша.

Оказалось, близ Владикавказа, между селениями Ольгинским и Базоркином, между осетинами и ингушами идет бой. Обе стороны беспощадно убивают мужчин, уволакивают в плен детей и женщин.

Разъяренную толпу успокоил Киров.

Съезд счел, что Киров сможет остановить кровопролитие.

С ним послали Солтан-Хамида Заурбековича Калабекова, балкарца лет тридцати пяти. Земледелец из Приэльбрусья, он окончил лишь начальную религиозную школу, но выделялся развитостью, говорил по-русски. В десятых годах Солтан-Хамид свел знакомство с Кировым, изредка виделся с ним и все острее чувствовал, как пагубно враждование бедняков, которых ссорили к своей выгоде повелители, князьки, царские чиновники.

Быть может, у Кирова вместе с передовыми взглядами перенял он черту, снискавшую ему известность и расположение балкарских тружеников: уравновешенность, много раз позволявшую примирять аулы в родном Хуламо-Безенгийском ущелье. Октябрь вывел Калабекова на дорогу общественной жизни, он целиком отдал себя людским нуждам. На съезде его избрали в военную секцию как человека, который искренне желает добра всем терским народам и ни за что не согласится применить оружие во зло.

Друзья предостерегали Солтан-Хамида от участия в мирной делегации, говоря, что слишком опасно связываться с разгневанными осетинами и ингушами, у них свои нравы и повадки, Солтан-Хамид коротко возражал: где бы ни был он, в каменных ли стенах съезда или в окопах, печаль его все равно не уймется, пока без вины льется кровь.