Кирилл и Мефодий

Три языка, различные веры, различные надежды. Долгие зимние ночи до самого рассвета Борис и Онегавон часто коротали вместе, сидя у очага. Если при вступлении в ханское войско ритуал посвящения и присяги в мужестве и верности распространить на всех молодых воинов, но при этом в выплате налогов не приравнять славян к болгарам — значит ровно ничего не сделать; если же приравнять — неизвестно, как воспримут это сто родов. Онегавон сомневался. Бориса это пугало. Он считал, что в дальнейшем можно подумать и об общем языке для всех, но в таком случае придется ориентироваться на язык большинства, то есть славян. Сколько людей говорит на чистом болгарском языке? Горсточка! И только дома. И все же что скажут об этом сто родов? Но ведь и они не сохранили свой язык в чистом виде. Славянские слова разгуливают там, как в собственном именин. Говорили и о письменности. Все ханы до Бориса свои заветы на камнях и замечательные наставления на столбах писали по-гречески... Как быть?.. И уже совсем тихо беседовали они о старой вере предков. Говорить об этом было опасно. Несмотря на то что они были в комнате одни, оба чувствовали себя неловко... Согласно древним законам. Борис был также жрецом, толкователем знамений и заклинаний, поэтому ему было особенно трудно оспаривать старую веру. При жизни отца было как-то свободнее говорить о ее несостоятельности, но теперь?.. Хан прекрасно понимал значение того, что со времен государства Аспаруха и доныне эта вера не стала истинной верой ни для одного местного жителя! Она слишком примитивна и не может соперничать с новым учением, толкующим об общечеловеческой справедливости в добрых делах. За исключением немногих завзятых волокит, которых манило многоженство, никто не пришел омыть ноги в ее очищающем источнике, а руки — в крови обрядовой собаки...

Они боялись вслух говорить о новой вере — боялись не столько Тангры, сколько ушей ста родов. Разговор о христианском боге всегда вели с недомолвками, как бы между делом, обсуждая войны между империей и сарацинами, размышляя о тамошних пошлинах, об их непрочном мире, который все не удается закрепить; осторожно переходили к церковным обрядам, постепенно объединяющим и армян, и греков, и большую часть славян, и другие народы, населяющие империю. Эта вера каким-то образом связывала в общин узел все пути, выравнивала всех и в земном царстве, и в небесном, стремилась возвысить человека во имя справедливости, понятной и приемлемой для всех. Глядя на отблески огня, слушая потрескивание сырых поленцев, они чувствовали, что вступают в странный заговор против своего народа — ради того, чтобы сохранить его в будущем. В такой зимний вечер Онегавон первым осмелился заговорить о главном:

— Мои годы вдвое против твоих, светлейший, в случае неудачи пусть грех падет на меня.

— Я надеюсь только на тебя.

— Позволь мне вернуться к себе в Средец и сеять новые семена в моем тарканстве, и, если роды восстанут против меня, виновным буду я.

Борис долго молчал, прежде чем ответить. Его взгляд был устремлен на раскаленные угли, а рука слегка постукивала длинной головней. Каждый удар рождал сноп искр, взлетавших вверх в необъяснимой радости. Прежде чем ответить, хан задвинул головню в огонь и повернул к Онегавону полуосвещенное лицо:

— Это всего лишь один из путей, Онегавон... Если я пошлю тебя этим путем, останусь один. С завтрашнего дня назначаю тебя кавханом, моим первым помощником. Начнешь проверку ста родов. Постепенно ты соберешь около столицы тех, кто женат на славянках, других оставишь подальше. И все тихо, не привлекая внимания... Лучше тихо, да надежно, чем быстро, но неудачно. Нам обоим должно быть совершенно ясно одно: и сверху, и снизу смотрят на нас с недоверием. Удастся — значит, мы на верном пути.

Онегавон не ответил. Он молча поднял правую руку, растопырил пальцы и с легким поклоном торжественно положил ее на грудь.

Они поняли друг друга. Утром гонцы поскакали в воеводства и тарканства, чтобы сообщить всем: собирается большой совет.

8