Кирилл и Мефодий

Все сделали так, как было велено, и все произошло так, как предусматривали. Они разбили мятежников, взяли в плен множество простолюдинов и рабов, только знатных почти не брали в плен. Собрали бедноту на месте табунов, между рвом и крепостной стеной, под стражей верных князю воинов. В поле валялись трупы. У жестокости свои законы, и Борис не сумел одолеть жажду мести. Он приказа л уничтожить все пятьдесят два рода вместе с женщинами и детьми. Вздрогнул стольный город, ибо милости не было ни для кого. Женщины выли, дети плакали на руках у матерей; мужчины пошли на смерть с тупым смирением на лицах. Они ведь поднялись спасти Тангру, а Тангра отвернулся от них. Всех повели куда-то по дороге в Овеч, где были приготовлены общие могилы — в старых кирпичных мастерских. И несмотря на то, что обреченные знали, куда идут, они все еще не верили в свою гибель. Лишь после того, как первые головы покатились с плеч под топором палачей, все осознали жесточайшую правду. Новый бог требовал жертв. Тангра звал своих верных к себе. И только перед смертью постигли они, что, когда спорят боги, страдают люди. Увы, было поздно. Осужденные унесли с собой в небытие непокорство народа, от которого останется только имя — болгары. В полдень, когда пятьдесят две знатные семьи были зарублены, к яме привели простолюдинов и рабов, чтобы они собственными глазами увидели княжеское наказание. Картина была страшной. Все молчали, словно пораженные громом. И в этот момент было сообщено решение Бориса: они прощены. Им прощалась дерзость, ибо они подняли рук у на князя не по своей воле.

Не было милости для жрецов. Они остались в яме вместе с семьями знатных. Только верховный жрец куда- то исчез. Люди ясно поняли, что отныне будут повиноваться новому богу, а с ним шутки плохи.

Молва о жестокости князя обошла всю болгарскую землю, внушая страх и укрепляя новую веру. Теперь люди безропотно строили церкви, проклятий не было слышно. Они шли в новые святилища, как на посиделки: повидаться, поболтать о том о сем. В церковных дворах стали устраивать смотрины. Проповеди византийских священников проходили мимо ушей, не затрагивая сознания. Мало кто понимал их язык. Зато святые образа приковывали внимание людей, побуждали искать знакомые черты. Все питали глубокое уважение к богоматери с младенцем на руках. Материнство — это было так понятно женщинам. Иисус же, которого писали с огромными, недетскими глазами, напоминал им ребенка, больного лихорадкой. Его жалели и ставили перед ним самые большие свечи. Несмотря на запреты, простолюдины и рабы с трудом отказывались от древних обычаев. Мишоров день, песий понедельник, день стад и огня, праздник земли почему-то не умирали, продолжали жить и под крестным знаком. Свадебные шествия с грустными припевами, кони, украшенные дарами, телеги, полные приданого, без устали неслись по деревенским дорогам. В гуще веселья священник возникал всего лишь раз, дальше все шло по-старому. Пыталась утвердиться какая-то новая, неизвестная религия, смесь добра и ала... Сам князь не понимал, что следует оставить и что запретить. Феодора могла дать совет только насчет богослужений. Тогда Борис решил написать письмо патриарху Фотию. Он сделал это не столько ради ясности, сколько потому, что решил быть твердым с патриархом. Хватит его священникам трясти рясами на болгарских землях. Князь жестоко наказал бунтовщиков, пожелавших вернуть старое, но новое так и осталось непонятным для людей, и совсем не по их вине... Виноваты чужой язык и чужие священники. Борис хотел иметь болгарскую церковь, со своим главой. Ради бога, пусть Византия считает его духовным сыном, но это не должно мешать устроению церковных дел на собственной земле. В заключенном мирном договоре ничего на этот счет не говорилось, речь там шла только о принятии христианства от Константинополя. Это развязывало князю руки. И он не поколебался потребовать, что ему полагалось, — своего главу церкви.

Мысли его разделяла и Феодора... Прежде чем послать письмо Фотию, Борис посоветовался с кавханом и тестем Иоанном Иртхитуином. Позвали и Алексея Хонула. Верный старой ненависти к соотечественникам, тот горячо убеждал князя, что самый правильный путь — иметь самостоятельную церковь. Пусть Фотий откажет — посмотрим, как он это сделает. Алексей Хонул следил за спором между Константинополем и Римом, знал, что в случае отказа патриарху пришлось бы опровергнуть свое утверждение, что каждая церковь вправе быть независимой.