Кирилл и Мефодий

Отложив книгу, Климент почувствовал себя как человек, у которого украли его мысли. Будто мать убеждала не жалеть, что дороги жизни увели его в далекие земли, где он сеет зерна новой азбуки. Не жалеть, ибо они — первые сеятели! Другие придут туда, где они сейчас, ко не застанут их, они уже будут в будущем... Вот в чем смысл — открывать дороги к людским душам. Иначе, если бы он родился в отцовском ауле и жил бы среди его нескольких жен и двадцати своих братьев, скакал бы он теперь по пыльным полям с кровавым мечом злобы в руке... И когда чья-либо более крепкая рука вышибла бы это блистающее оружие, а его самого свалила бы на землю, то в его глазах билась бы лишь тоска по бессмысленно прожитой жизни и страх, что он ничего не оставляет людям. Ему не стоит раскаиваться! В священных книгах давно сказано: созданное не погибает... А Климент мог стать только просветителем, и никем другим. Он всегда хотел быть полезным людям. Ему не надо ничего, кроме куска хлеба и крыши над головой, чтоб было где разместить мисочки и горшочки с красками, которые радуют глаз и оживляют пергамент. С башни Климент всматривался вдаль и следил за движением времени. Оно ощущалось по созреванию хлебов. Сначала они были беловато-зеленоватыми, потом постепенно желтели и желтели, пока не налились медью. Хлеба начинались у самых хибарок, разбросанных за крепостной стеной, и радовали его душу живой игрой красок. Климент воспринимал мир в цвете и с помощью цвета. Он хотел бы постичь каждодневную философию людей, но они не спешили раскрыть душу первому встречному, прикидывались или дурачками, или людьми, прошедшими огонь и воду. С башни Климент наблюдал за своим соседом. Это был крепкий старик. Выйдя из дому и поглядев на небо, он входил в сад и осматривал ветви. В его руке кривом садовый нож походил на отдельный темный палец — он ловко работал им, и лишние ветки падали на землю. Работа старика нравилась Клименту. В ней была творческая жилка, постоянное стремление сделать дело лучше, чем раньше. Это привлекало Климента, и вскоре он познакомился с соседом. Старик ухаживал и за княжеским садом. Во всем поле не оставил он ни одного дикорастущего деревца. Воткнув почку в надрез, он стягивал его тоненькой тряпочкой и заливал ранки воском. Старик в совершенстве владел искусством облагораживания, и Климент с присущей ему молчаливой сосредоточенностью увлекся. Странным открытием было для него вмешательство в божьи дела и превращение ненужных кислых яблок в сочные, вкусные плоды.

Во время занятий с учениками Климент любил водить их на холм к роднику с кривыми вербочками и прививать им это новое умение, а из веток вербы делать чудные дудочки. Когда день собирался уходить за горные хребты, молодая дружина спускалась с холма, и веселые голоса дудочек разносились окрест. Выходили люди из ближайших домов, чтобы посмотреть на них и порадоваться. Климент умел сочетать строгость с приятными занятиями, полезное — с ребячеством, и поэтому ученики охотно обращались к нему по любому поводу. Он встречал их неизменной улыбкой, морщинки около продолговатых глаз собирались в тонкую сеть, и лицо излучало доброту. Среди последователей солунских братьев Наум, Климент, Марин и Ангеларий были такими мечтателями, которые входили в детали большого дела с терпением, достойным золотых дел мастеров, Савва и Горазд — люди иного склада — производили сильное впечатление одним своим присутствием, размахом планов, в подробности не углублялись. В их пылких словах всегда больше дерзости, чем ясной глубины, но теперь они, пожалуй, нужнее для дела: в это время открытой борьбы пастельные тона задушевности теряются в общем гуле. Вся Моравия бродила, как виноград в глубоких чанах, прежде чем он превратится в вино. Эта неустоявшаяся стихия нуждалась поначалу именно в таких людях, как Савва и Горазд. Они прокладывали первопуток, а Клименту, Науму, Ангеларию и Марину предстояло, как заботливым хозяевам, с любовью выращивать то, что посеяно, чтобы оно взошло и дало плоды.

Сами братья точно так же отличались друг от друга: Мефодий был силой и дерзновением. Константин — мудростью, зерном, которому надлежало прорасти в борозде, проложенной пахарем.

Все семеро юношей, которых Савва когда-то привел в церковь Святых апостолов в Константинополе, хорошо усвоили письменность. Они обучили еще столько же своих друзей, но пока проявили себя только в каллиграфии. Почтительное уважение к учителям держало их в тени. Будущие невзгоды и мытарства закалят их, и проявятся лучшие их черты — стойкость и непреклонность славянских просветителей. Моравия станет их полем боя и их Голгофой.

А пока они продолжали учиться, сочетая два начала, идущие от Константина и Мефодия.

Дудочки из веток вербы, все еще не потревоженные , гневом немецких епископов и аббатов, веселили людей. Впереди, высоко подмяв голову, шел Климент, к груди он крепко прижимал Священное писание, из которого, как закладки, выглядывали стебельки василька и тимьяна. Душа поэта по-своему боролась со злом во имя возвеличения славянства.

6