Кир

С детских лет Спартак отчего-то представлялся мне почти мифическим исполином с мощным торсом и гордо посаженной головой, громовым голосом и горящими свободой глазами, тогда как он был, судя по описаниям, всего лишь человеком, искусно владевшим всеми видами вооружений того времени – будь то кривой фракийский меч, кинжал, копье или трезубец.

В открытом бою ему не было равных, и на полях сражений он перемещался с такой быстротой, что у врага рябило в глазах.

Невероятные скоростные качества делали его практически неуязвимым.

Недаром известный поэт античности Гай Валерий Катулл сравнивал доблестного фракийца с извержением Везувия, ураганным ветром и блещущей молнией.

Во имя спасения жизни людей он мог отступить, но сам никогда не бежал с поля боя.

И даже в последнем смертельном сражении, брошенный трусливыми единомышленниками и тяжело раненный в бедро дротиком, он из последних сил бился один против тьмы наседавших на него римских легионеров.

– Ты дрался, как раненый тигр! – в превосходных тонах вспоминал английский премьер.

– Как раненый вепрь! – одобрительно скалился Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

– Как раненый лев! – брал выше Уинстон Черчилль.

– Короче, как раненый зверь! – как бы скрадывал пафос Никита Сергеевич Хрущев.

При всем уважении к полубогам, меня бесконечно смущало сравнение с героем античной поры.

Бывало, я видел себя Моисеем, внемлющим Богу на горе Синай, иногда Гиппократом, волшебно врачующим человечество, однажды поэтом, подобным Петрарке, – но даже во сне я страшился кого-то убить, покалечить или причинить боль…

И вот я стою посреди Колизея, экипированный большим шлемом с грифоном на голове, круглым щитом и коротким фракийским мечом, поножами из дубленой кожи и бронзовым нарукавником на правой руке.

Вокруг меня по всему периметру ристалища замерли, застыли в напряженных позах сотни мастеров боевых искусств, готовых по первой команде ринуться на меня и смести с лица земли.

При всей торжественности момента казалось немного забавным видеть их в красочных доспехах древнеримских гладиаторов.

На одном шлем с полями без гребня и нагрудные доспехи, на другом шлем с гребнем и перьями по краям, пояс и набедренная повязка, у кого-то еще замечаю в руках сеть и трезубец, копье или два грозных меча.

Но, однако же, кровь у меня приливает к лицу при виде моего душевного друга, печально застывшего в позе Атланта под сводами дальнего арочного проема.

За отказ убивать своих ближних его приковали цепями к пурпурным полуколоннам из аметиста – точно под ложей Уинстона Черчилля и Никиты Сергеевича Хрущева.

Бог знает, о чем он подумал, увидев меня с обнаженным мечом.

Ведь, казалось, вчера мы с ним поклялись…

…Но едва мы поклялись не драться и не убивать, как нас подвесили рядом, на одной перекладине, головами вниз и стали стегать раскаленным железом.

Пытали, точнее, его (в назидание мне!) – но именно я (а не он!) содрогался и вскрикивал от ударов огненной палицы по его груди, спине, животу и ногам.

Я ощущал его боль как свою – с той разницей, что его боль я не в силах был выносить…

– Я буду драться! Я – драться!! Я буду!!! – срываясь в кашель и хрип, трижды прокричал я нашим палачам, только бы они перестали его истязать.

– Good boy! – попыхивая сигарой, небрежно потрепал меня по щеке английский премьер.

– Да я же тебе говорил! – лузгая семечки, с чувством глубокого удовлетворения констатировал Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

Оба знали как будто наверняка, на чем я сломаюсь.

Несчастный мой друг между тем на протяжении всех пыток молчал, не выказывал слабости или страха, и лишь напоследок, когда нас спустили на землю, прошептал:

– Кир, прощаю!

Похоже, прощая меня – он прощал этот мир…

…Между тем, покуда по радио объявляли участников грядущего побоища с непременным перечислением громких побед и регалий, мой взгляд без препятствий скользил вдоль трибун (благо лик мой скрывало забрало, и я никого не смущал).

В ложах, разбросанных тут и там в виде корабликов по всему периметру Нового Колизея, нежились на пуховых подушках римские патриции и матроны, облаченные в тоги белоснежно-пурпурных цветов – праздничные одежды римских цезарей.

В центральной ложе (точь-в-точь над моим бедным другом!) на тронах расслабленно восседали престарелые предводители обоих миров – социалистического и капиталистического.

По правую руку от Никиты Сергеевича Хрущева по стойке «смирно» стоял двухметровый казак с алым стягом Союза Советских Социалистических Республик, по левую от Уинстона Черчилля – бравый гвардеец ее величества королевы Англии с имперским штандартом Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

В малоприметных для глаза скальных углублениях между ложами я различил притаившихся (мало ли что!) пулеметчиков со снайперскими пулеметами советского конструктора-оружейника Николая Федоровича Макарова.