Киммерийская крепость

Они разговаривали так тихо, словно боялись её потревожить.

Москва. Май 1928

Утром Гурьев, едва рассвело, запер дверь и вышел на улицу. До хоральной синагоги было минут двадцать ходьбы, и он торопился, чтобы успеть на ватикин[104].

После молитвы он подошёл к раввину:

– Мне нужно поговорить с Вами, ребе.

Тот внимательно посмотрел на Гурьева:

– Янкеле, что с тобой? Что случилось?

– Случилось, ребе. Мама. Её больше нет.

– Борух даян хаэмес[105], – раввин вздрогнул. – Она же ещё совсем молодая! Что с ней?!

– Разрыв сердца, – Гурьеву с некоторых пор легко давалась ложь во спасение. – Вчера вечером.

– А где…

– Дома.

– Не беспокойся, Янкеле, мальчик мой, – раввин погладил Гурьева по руке. – Мы всё сделаем, как надо. Только ты должен обязательно соблюдать шивэ[106].

– Да, хорошо, – Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. – Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное – цдоке.

– Ты же наш ешиве-бохер[107], Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!

– Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.

Раввин вздохнул:

– Я тебя знаю столько лет, Янкеле, – ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно – это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты решил отомстить?

– Сначала я их должен найти, – Гурьев усмехнулся. – Там видно будет.

– Ты же знаешь – этого нельзя.

– И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.

– Ты говоришь, как апикойрес[108]. Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.

– Мне довольно часто придётся это делать, ребе, – Гурьев снова усмехнулся. – Ведь я собираюсь жить в этой стране.

– Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.

– Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.

Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и по-русски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.

* * *

Очнулся он от осторожного стука в дверь. Мишима открыл. На пороге стоял Буров:

– Здравствуй, Яша. Здравствуйте, Николай Петрович.

– Здравствуйте, Иван Григорьевич. Проходите.

– Нет-нет, я на секунду. Тут приходили из милиции, принесли повестку, нужно было расписаться.

Гурьев повертел в руках серую бумажку с датой, номером кабинета и фамилией следователя – Городецкий. Он кивнул:

– Спасибо. Вас тоже вызывают?

– Я уже… То есть этот следователь, он был здесь, сказал, что… Этот Городецкий, который занимается… Молодой совсем, но очень серьёзный, во всяком случае, мне так показалось… Прости, Яша, я… – Буров махнул рукой и, по-стариковски шаркая ногами, побрёл к себе вниз.

Вечером, после молитвы, Гурьев, не заходя домой, поехал к Ирине. Открыв дверь и увидев его лицо, девушка побледнела:

– Что?! Что случилось?!

– Мама погибла.

– Что?!

Гурьев не ответил – и лицо его оставалось почти таким, каким она привыкла его видеть. Почти таким же. Почти. Ирина потянула Гурьева за рукав:

– Зайди же! Когда?!

– Вчера.

– Боже мой, Гур… Ты… Господи… Как же это?!

– Я пока не смогу ходить в школу. Скажешь директору, хорошо? Только больше пока никому. Пожалуйста. Ну, только родителям.

– Да-да, конечно. А… Похороны? Надо же помочь?

– С этим мы уже закончили.

Ирина молчала, кажется, целую вечность, пока не выдавила из себя:

– Ужас какой-то. Я не верю…

– Я тоже пока. Не привык. Послезавтра к следователю надо идти.

– Гур. Я иду с тобой.

– Иришка… Позже.

– Я хочу, чтобы тебе было не так тяжело. Пожалуйста, разреши мне.

Он помолчал несколько секунд. Потом словно решился на что-то:

– Пойдем, подышим воздухом чуть-чуть. Одевайся.

Ирина появилась через минуту, взяла Гурьева под руку:

– Гур… Как же ты будешь теперь?

– Как-то буду. А что делать?

– Постой. А к следователю зачем?

– У мамы забрали одну вещь. Она очень дорожила ею, это подарок моего отца. Как бы на свадьбу.

– Почему – как бы?

– Это очень долгая история.

– Ничего. Я потерплю. Говори, Гур. Тебе нужно говорить сейчас. Прошу тебя. Слышишь?

Память сердца. Начало

Илья Абрамович Уткин был мужик несентиментальный. Довольно-таки серьёзный он был мужик, суровый даже, можно сказать. А как было, ежели подумать хорошенько, остаться ему сентиментальным, когда забрали его в пятьдесят втором в кантонисты из родного Слонима, за несколько месяцев до бар-мицвэ[109]? Севастопольская кампания, демобилизация – по ранению и выслуге (месяц войны за год службы считали), а парню – семнадцать, ни ремесла, ни родителей, – только три младшие сестрёнки по добрым людям приживалками, сиротами убогонькими. Не до сантиментов.