Киммерийская крепость

Молельный зал не поразил его роскошью, однако Гурьев и не ожидал иного. Десятка полтора пожилых мужчин, сидевших над фолиантами – шиур,[43] разделявший минху[44] и маарив,[45] ещё продолжался – повернули лица в сторону неожиданного посетителя. Гурьев подошёл к стеллажу, снял с полки молитвенник в тяжёлом переплёте, сел в последний ряд перед женским отделением и раскрыл книгу. Люди поняли – вошедший не заблудился, и спокойно вернулись к своим занятиям.

Через несколько минут, когда ночь окончательно сгустилась за окнами, раввин закрыл том Гемары,[46] поднялся и, достав гартл,[47] повязал его поверх своего длинного капота.[48] Габай[49] тоже закрыл свою книгу и громко хлопнул ладонью по парте:

— Маарив! — он повернулся к старику, сидевшему прямо за ним: – Шлойме, кум давнэн![50]

Тот, кого назвали Шлойме, занял своё – видимо, привычное – место хазана[51] рядом с арон-койдешем,[52] накинул на плечи талес[53] и начал читать псалом, предваряющий вечернюю службу. Люди зашевелились. Поднялся и Гурьев.

— Ад-йной хошиа амэлэх янэйну вэйом корэйну! — нараспев продекламировал хазан и склонился к кафедре: – Борху эс Ад-йной амэвойройх!..[54]

Гурьев ответил вместе со всеми и сел на место. Сделав вид, будто погружается в молитву, он наблюдал обращённые на себя изучающе-любопытные взгляды: похоже, из всех здесь присутствующих он был самым молодым.

После заключительного кадиша[55] раввин сам подошёл к нему:

— Шолом алэйхэм,[56] — он протянул руку, Гурьев осторожно пожал его ладонь и почувствовал ответное крепкое, совсем не старческое пожатие, хотя раввину, судя по всем известным Гурьеву обстоятельствам, должно быть хорошо за восемьдесят.

— Алэйхэм шолэм.[57] Зовите меня Янкель, ребе, — Гурьев улыбнулся.

Идиш у меня довольно стерильный, подумал он, будем надеяться, что не очень подозрительно это звучит, не смотря ни на что.

— Ай, — лицо раввина просияло, — как приятно слышать, что молодёжь ещё не забыла идиш. Можешь называть меня просто реб Ицхок, меня здесь все так зовут. Ты к кому-то в гости приехал, реб Янкель?

— Нет. Я буду здесь жить, я работаю в школе.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Я видел, ты молишься?

— Да, ребе, — улыбнулся Гурьев. — В некотором роде. Знакомый ритм. — Взгляд раввина сделался недоумевающим. В планы Гурьева вовсе не входило, тем более теперь, читать старику лекцию о силе и взаимодействии эргрегоров[58] в разные исторические эпохи и как всё это влияет на отдельно взятую личность. Он жестом переключил внимание раввина с такой щекотливой тематики и пояснил: – Я занимался когда-то. А потом – сами понимаете, вечно не хватает времени для души. У меня йорцейт[59] завтра, — то есть, уже сегодня.[60] Я хотел бы дать цдоке.[61]

— Опусти в ящик, вон там.

— Что Вы, реб Ицхок, зачем вам такие деньги через кассу проводить. Отпустите людей, поговорим с глазу на глаз.

— Хорошо. Пойдём-ка ко мне, реб Янкель.

Они поднялись на второй этаж, в маленькую комнату с единственным узеньким окошком. Раввин переложил книги со стула, усадил Гурьева, присел сам:

— Давно твой дедушка умер, зихроно ливрохо[62] (иврит) — устойчивая формула, которой верующие сопровождают упоминание об уважаемом усопшем. ]?

— Двадцать один год, ребе.

— А родители?

— Это отдельная история. Как-нибудь в другой раз. — Гурьев достал из кармана конверт и, положив на стол, чуть подтолкнул его к раввину. — Тут десять тысяч. Зима скоро, она здесь, конечно, не такая, как в Москве, но – и дрова нужны, и кое-что ещё по мелочи, наверняка. Если будут трудности – обращайтесь без церемоний, помогу, чем смогу.

Раввин посмотрел на конверт с некоторым ужасом:

— У нас небогатый шул,[63] реб Янкель, это большие, очень большие деньги для нас. Я редко читаю газеты, реб Янкель – учителям так существенно подняли жалованье?

— Жалованье – слёзы, ребе, — рассмеялся Гурьев, — а деньги берите смело, никакой гнивы[64] за ними нет, я их – скажем, выиграл. В лотерею. Я понимаю, реб Ицхок, вы меня видите впервые, но иногда так бывает – именно первое впечатление оказывается верным.

— Спасибо, реб Янкель, — поколебавшись ещё мгновение, раввин с достоинством взял конверт и положил в ящик стола. — Дай Бог тебе не знать горя за твою щедрость. А где жить, у тебя есть? Я могу тебя в дом к хорошим людям нашим устроить, будет кошер[65] всегда, и возьмут недорого, со своего?..

Гурьев махнул рукой:

— Я такой великий цадик,[66] ребе – не стоит. Я уже устроился. Мне удобно.

— Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.

— Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.

Раввин всё понял и решил больше не настаивать:

— Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?

— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Разве что, когда занятий не случится, заскочу разок-другой к криас-Тойре.[67] А на праздники, на Изкор[68] – зайду непременно.

— Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес?[69]