Киммерийская крепость

Они разговаривали так тихо, словно боялись её потревожить.

Москва. Май 1928

Утром Гурьев, едва рассвело, запер дверь и вышел на улицу. До хоральной синагоги было минут двадцать ходьбы, и он торопился, чтобы успеть на ватикин.[104]

После молитвы он подошёл к раввину:

— Мне нужно поговорить с Вами, ребе.

Тот внимательно посмотрел на Гурьева:

— Янкеле, что с тобой? Что случилось?

— Случилось, ребе. Мама. Её больше нет.

— Борух даян хаэмес,[105] — раввин вздрогнул. — Она же ещё совсем молодая! Что с ней?!

— Разрыв сердца, — Гурьеву с некоторых пор легко давалась ложь во спасение. — Вчера вечером.

— А где…

— Дома.

— Не беспокойся, Янкеле, мальчик мой, — раввин погладил Гурьева по руке. — Мы всё сделаем, как надо. Только ты должен обязательно соблюдать шивэ.[106]

— Да, хорошо, — Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. — Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное – цдоке.

— Ты же наш ешиве-бохер,[107] Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!

— Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.

Раввин вздохнул:

— Я тебя знаю столько лет, Янкеле, — ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно – это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты решил отомстить?

— Сначала я их должен найти, — Гурьев усмехнулся. — Там видно будет.

— Ты же знаешь – этого нельзя.

— И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.

— Ты говоришь, как апикойрес.[108] Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.

— Мне довольно часто придётся это делать, ребе, — Гурьев снова усмехнулся. — Ведь я собираюсь жить в этой стране.

— Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.

— Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.

Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и по-русски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.

* * *

Очнулся он от осторожного стука в дверь. Мишима открыл. На пороге стоял Буров:

— Здравствуй, Яша. Здравствуйте, Николай Петрович.

— Здравствуйте, Иван Григорьевич. Проходите.

— Нет-нет, я на секунду. Тут приходили из милиции, принесли повестку, нужно было расписаться.

Гурьев повертел в руках серую бумажку с датой, номером кабинета и фамилией следователя – Городецкий. Он кивнул:

— Спасибо. Вас тоже вызывают?

— Я уже… То есть этот следователь, он был здесь, сказал, что… Этот Городецкий, который занимается… Молодой совсем, но очень серьёзный, во всяком случае, мне так показалось… Прости, Яша, я… — Буров махнул рукой и, по-стариковски шаркая ногами, побрёл к себе вниз.

Вечером, после молитвы, Гурьев, не заходя домой, поехал к Ирине. Открыв дверь и увидев его лицо, девушка побледнела:

— Что?! Что случилось?!

— Мама погибла.

— Что?!

Гурьев не ответил – и лицо его оставалось почти таким, каким она привыкла его видеть. Почти таким же. Почти. Ирина потянула Гурьева за рукав:

— Зайди же! Когда?!

— Вчера.

— Боже мой, Гур… Ты… Господи… Как же это?!

— Я пока не смогу ходить в школу. Скажешь директору, хорошо? Только больше пока никому. Пожалуйста. Ну, только родителям.

— Да-да, конечно. А… Похороны? Надо же помочь?

— С этим мы уже закончили.

Ирина молчала, кажется, целую вечность, пока не выдавила из себя:

— Ужас какой-то. Я не верю…

— Я тоже пока. Не привык. Послезавтра к следователю надо идти.

— Гур. Я иду с тобой.

— Иришка… Позже.

— Я хочу, чтобы тебе было не так тяжело. Пожалуйста, разреши мне.

Он помолчал несколько секунд. Потом словно решился на что-то:

— Пойдем, подышим воздухом чуть-чуть. Одевайся.

Ирина появилась через минуту, взяла Гурьева под руку:

— Гур… Как же ты будешь теперь?

— Как-то буду. А что делать?

— Постой. А к следователю зачем?

— У мамы забрали одну вещь. Она очень дорожила ею, это подарок моего отца. Как бы на свадьбу.

— Почему – как бы?

— Это очень долгая история.

— Ничего. Я потерплю. Говори, Гур. Тебе нужно говорить сейчас. Прошу тебя. Слышишь?

Память сердца. Начало

Илья Абрамович Уткин был мужик несентиментальный. Довольно-таки серьёзный он был мужик, суровый даже, можно сказать. А как было, ежели подумать хорошенько, остаться ему сентиментальным, когда забрали его в пятьдесят втором в кантонисты из родного Слонима, за несколько месяцев до бар-мицвэ?[109] Севастопольская кампания, демобилизация – по ранению и выслуге (месяц войны за год службы считали), а парню – семнадцать, ни ремесла, ни родителей, — только три младшие сестрёнки по добрым людям приживалками, сиротами убогонькими. Не до сантиментов.