Киевский лабиринт

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм.

Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.

А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

«Странной кажется на первый взгляд эта любовь к пошлой, мещанской и торгашеской России. Что же дорогого нашел поэт в „голове от хмеля трудной“, в „заплеванном полу“, в сытой жестокости к голодному псу, в стяжательстве? — мысленно рассуждал статский советник, пытаясь отыскать короткий ответ, но лаконичного объяснения сразу найти не удавалось. — Видимо, здесь двумя словами не обойтись. Да и самому Блоку для этого понадобилось не три строки… Вероятно, Россия для него — это не только нивы, поля, березки и утренняя дымка на реке. Россия — это смесь греха и покаяния, жадности и добродетели, это не только „переслюненные купоны“, но и зацелованный прихожанами бедный церковный оклад, дающий людям надежду на чудо, на выздоровление, на покой, на счастье родных и близких…»

Легкий стук в дверь вывел Ардашева из задумчивости.

— Войдите.

— Клим Пантелеевич, прибыл господин Каширин. Он говорит, что срочно хочет вас видеть, — сказала горничная.

— Я приму его.

Служанка кивнула и вышла. Вскоре дверь вновь открылась и появился ставропольский сыщик.

— Доброго дня, Клим Пантелеевич.

— Здравствуйте, Антон Филаретович.

— Вы уж простите, что потревожил, но вы сами просили держать вас в курсе дела по расследованию гибели барона Красицкого.

— Да-да, конечно. Вы присаживайтесь.

— Благодарю, — провалившись в кресло, изрек Каширин. — Вы, как всегда, правы. Знаете, мне иногда даже обидно за себя. Ведь стоял там же вместе с вами, смотрел, думал, но к правильному выводу так и не пришел. — Он махнул рукой. — Ладно, хватит жаловаться… Ваше предположение в отношении убийства барона полностью оправдалось: в легких гари не обнаружено, а значит, он был убит еще до подстроенной аварии.

— Теперь многое понятно и каждая фигура на своем месте. Мы знаем, куда будет ходить конь, ферзь и пешка… Осталось совсем немного: мне надобно одно небольшое подтверждение той гипотезы, которая стала основной. И в этом деле без вашей помощи будет трудно обойтись.

— Без моей? — Каширин поднял бровь и преобразился несколько, вновь почувствовав свою значимость. — Что ж, вы всегда можете на меня рассчитывать.

— Прежде скажите, как идут ваши дела по поиску фальшивомонетной фабрики? Есть ли обнадеживающие новости?

— К сожалению, пока ничего определенного сказать не могу. Но круг определенно сужается. Сейчас мы заняты проверкой домов на Подоле. Вероятнее всего, фабрика находится где-то там. Нам нужно действовать наверняка, и потому нельзя торопиться.

— Это так, но и убийств уже совершено немало. Шутка ли: пять человек на тот свет отправились.

— Шесть, — поправил полицейский.

— Помилуйте, Антон Филаретович, вы ошибаетесь: ювелир Гиршман, часовщик, его помощник и барон с баронессой. Все.

— А как же анархист в «Гранд Отеле»? Вы ведь его собственноручно кинжалом из трости прикончили. Забыли?.. Нет, я, конечно, понимаю, что это не совсем вежливо — напоминать человеку, что он кого-то отправил по звездам гулять, но справедливости ради я должен был сделать это уточнение, — ухмыльнулся сыщик.

— Эх, Антон Филаретович! Сейчас вы снова походите на всегдашнего ставропольского сыщика Каширина, с которым у меня, к сожалению, отношения так и не сложились. А я уж, грешным делом, уверовал в ваше окончательное преображение… Однако если вы считаете, что этим напоминанием вы введете меня в краску или даже заставите испытывать муки раскаяния, то вы глубоко заблуждаетесь. Анархиста, как вы изволили выразиться, я «прикончил» лишь потому, что он был положительно опасен. Не среагируй я вовремя, число жертв неминуемо бы выросло. Надеюсь, вы не хотели меня уязвить, а сказали это так, не подумав, верно?

Каширин заерзал в кресле, будто сел на ежа.

— Ессес-но, я ляпнул это так-с, можно сказать, сдуру… Прошу не гневаться, Клим Пантелеевич, — вымолвил он и повел шеей, будто его душил воротник.